Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мэтт Хейг "Как остановить время"

Лондон, 1623

Я любил только раз в жизни. Вероятно, это до некоторой степени делает меня романтиком - идея, что существует только одна истинная любовь, и никто не может с ней сравниться после того, как она умерла. В виде идеи это выглядит сентиментально, но в реальности превращается в кошмар, когда приходится столкнуться со всеми этими годами после. Продолжать существование, которое лишилось смысла.

Моим смыслом на какое-то время стала Роза.
Но после того как она умерла, все хорошие воспоминания были омрачены самым последним из них. Концом, который стал ужасным началом. Тем последним днём, когда я был с ней. Потому что этот самый день, когда я направлялся на Чапл стрит, чтобы увидеть её, так много определил на последующие столетия.

...
Я стоял перед её дверью. Постучал, подождал ответа, постучал снова.
Сторож церкви на углу, мимо которой я прошёл, заковылял ко мне:
- Это меченый дом, парень.
- Да, знаю.
- Туда нельзя входить... это опасно.

Я поднял руку:
- Стой там. Я тоже заражён. Не подходи ближе.
Конечно, это была ложь, но она возымела эффект. Сторож поспешно отступил назад.

- Роза, - позвал я через дверь. - Это я. Это я, Том. Я видел Грейс, у реки. Она сказала мне, что ты здесь.
Прошло какое-то время, прежде чем я услышал её голос изнутри:
- Том?
Прошли годы с тех пор, как я слышал её голос.
- Роза, открой дверь, мне нужно увидеть тебя.
- Не могу, Том. Я больна.
- Знаю. Но я это не подхвачу. За последние месяцы вокруг меня было множество зачумлённых, а я отделался всего лишь насморком. Давай, Роза, открой дверь.
Дверь наконец открылась.

Она стояла там. Женщина. Мы были одного возраста, почти ровесники, но она теперь выглядела пятидесятилетней, в то время как я по-прежнему напоминал подростка.
Её лицо было покрыто язвами. Кожа была серой, она едва держалась на ногах. Я почувствовал себя виноватым, что заставил её подняться с постели, но она, казалось, была рада меня видеть. Она бессвязно повторяла, пока я вёл её обратно в постель:
- Ты выглядишь так молодо... по-прежнему... всё ещё молодой человек... почти мальчик...
- У меня уже появляются морщины - вот тут, на лбу, смотри.

Я держал её за руку. Она не могла разглядеть морщин.
- Мне так жаль, - сказала она. - Мне жаль, что я сказала тебе уехать.
- Это было правильно. Моё присутствие навлекало на тебя опасность.

Наверное, мне следует сказать, на всякий случай: я не уверен, что передаю тот разговор дословно. Может, на самом деле мы говорили какие-то другие слова. Но так это сохранилось у меня в памяти, и всё, что нам остаётся, это стараться быть верными скорее нашим воспоминаниям о реальности, чем самой реальности - эти две вещи очень близки, но никогда не совпадают полностью.

Но я абсолютно уверен, что помню слово в слово то, что она сказала потом:
- Там темнота, которая обрамляет всё... это самое страшное упоение.
И я ощутил весь ужас её ужаса. Полагаю, это цена, которую мы платим за любовь: впитывать боль другого как свою собственную.

Она то начинала бредить, то приходила в сознание. Болезнь с каждой минутой захватывала её всё сильнее. Теперь она стала моей противоположностью: в то время как моя жизнь простиралась до почти бесконечно отдалённой точки в будущем, её конец приближался на глазах.

В доме было темно. Все окна были заколочены. Но когда она лежала на кровати в своей влажной ночной рубашке, её лицо светилось в сумраке, как бледный мрамор, испещрённый красными и серыми пятнами. На шее вздувались опухоли размером с яйцо. Видеть эти изменения было жутко, это казалось каким-то осквернением.

- Всё хорошо, Роза. Всё хорошо.
Её глаза расширились от страха, их будто что-то медленно выталкивало изнутри черепа.
- Тише, тише, тише... всё будет хорошо.

Это прозвучало так глупо. Ничего хорошего не будет.
Она слабо застонала. Тело корчилось в судороге боли.
- Ты должен уйти, - её голос звучал бесстрастно.
Я склонился и поцеловал её в лоб.
- Осторожно, - сказала она.
- Это не опасно.

По правде говоря, я не был до конца в этом уверен. Я думал, что это так, но не мог знать наверняка, прожив к тому моменту всего сорок два земных года (и я всё ещё выглядел чуть старше того шестнадцатилетнего парнишки, за которого Роза меня приняла, когда впервые увидела). Но мне было всё равно. За годы, проведённые вдали от неё, жизнь утратила свою ценность.

Несмотря на то, что я не видел Розу с 1603 года, я любил её всё так же сильно, и теперь это причиняло боль. Это было больнее, чем любое физическое страдание.

- Мы ведь были счастливы, правда, Том?
На её лицо легла слабая тень улыбки. Я помнил то давно утраченное утро вторника, когда мы шли мимо Оут Барн с тяжёлыми вёдрами воды, поглощённые нашей болтовнёй. Я помнил её улыбку, когда её тело содрогалось от наслаждения, а не от боли, и как мы старались быть потише, чтобы не разбудить её сестру. Я помнил, как брёл домой из Бэнксайда, скользя по грязи и уворачиваясь от бродячих собак, когда моей единственной отрадой была мысль, что в конце этого пути меня ждёт она, и это и было смыслом.

И всё это сводилось к простейшей, самой элементарной истине.
- Конечно, были... Я люблю тебя, Роза. Я так сильно тебя люблю.

Я хотел приподнять её и накормить, чтобы ей стало лучше. У меня был пирог с кроличьим мясом и вишни. Я понимал, что её терзает такая мучительная боль, что она хочет умереть, но я не имел представления, что это значит. Я не имел представления, как этот мир останется стоять.

Но было и ещё кое-что: я хотел задать ей вопрос, и я очень надеялся, что у неё есть ответ.
- Любимая, где Марион?

Она пристально смотрела на меня. Время шло. Я приготовился к самому страшному.
- Она скрылась...
- Что?
- Она была такой же, как ты.
Потребовалась секунда, чтобы осознать смысл.
- Она перестала взрослеть?

Она говорила медленно, между приступами кашля и стонами. Её дыхание было тяжёлым. Я сказал, что ей не нужно говорить, но она не слушала.
- Да. И люди начали замечать, что годы идут, а она не меняется. Я говорила ей, что мы можем снова переехать, и это очень её беспокоило, а потом к нам пришёл Мэннинг...
- Мэннинг?
- И в ту ночь она сбежала. Я бросилась за ней, но она исчезла. И больше не вернулась. Я понятия не имею, куда она делась и что с ней стало. Ты должен попытаться найти её. Ты должен приглядеть за ней... Молю тебя, Том, будь сильным. Найди её. Со мной всё будет хорошо. Я пойду к братьям...

Я никогда не чувствовал себя настолько слабым, но был готов дать ей всё, даже иллюзию своей силы и будущего счастья.
- Я буду сильным, Роза.
Её дыхание слабело.
- Ты сможешь...
- Роза!

Я чувствовал, что нужно повторять её имя снова и снова, чтобы удерживать её в реальности.
Мы подчинены времени, и время делает свои ставки.

Она попросила меня спеть ей.
- Что-нибудь, что у тебя на душе.
- У меня на душе печаль.
- Тогда спой что-нибудь печальное.
Я потянулся за лютней, но она хотела слышать только мой голос, и хотя я не особенно горжусь тем, как звучит мой голос, я запел для неё.

Её улыбка - моя весна, моя радость растёт,
Её хмурый взгляд - зима моего горя. *

* Слова из песни Джона Доуленда Come Again, можно послушать здесь в исполнении Стинга.

Она улыбалась мягкой, смущённой улыбкой, и я чувствовал, как целый мир ускользает от меня, и хотел проскользнуть туда, отправиться с ней, куда бы она ни направлялась. Я не знал, как быть самим собой, таким странным и ненормальным собой - без неё. Разумеется, я попытался. Я долгие годы влачил своё существование без неё, и только. Существование. Книга без слов.

- Я позабочусь о Марион.
Она закрыла глаза, словно наконец услышала то последнее, что хотела услышать.
Теперь она была серой, как январское небо.
- Я люблю тебя, Роза.

Я вглядывался в её рот, в эту линию между бледными, обмётанными губами, пытаясь уловить малейшее движение, малейший отклик, но теперь она была неподвижна. Это была ужасающая неподвижность. Единственное движение, которое можно было уловить, это движение пылинок.

Я взывал к Богу, я просил, молил, торговался, но Бог не торгуется. Бог был непреклонен, глух и слеп. Она умерла, а я был жив, и пропасть разверзлась, тёмная и бездонная, и я упал туда, и это падение длилось века.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мэтт Хейг "Как остановить время"

Лондон, сейчас

Лондон. Первая неделя моей новой жизни.
Кабинет директора школы "Дубовое поле".
Я стараюсь казаться нормальным, но это даётся мне всё труднее: прошлое может прорваться в любую минуту.
Нет.
Уже прорывается. Прошлое всегда рядом. В комнате пахнет растворимым кофе, дезинфицирующим средством и синтетическим ковром, но на стене висит портрет Шекспира.
Тот самый портрет, который можно увидеть повсюду: лысеющий лоб, бледное лицо, пустой взгляд курильщика травки. Изображение, мало напоминающее реального Шекспира.

Я перевожу взгляд на директора, Дафну Белло. Серьги в виде оранжевых колец, несколько седых волос в чёрной шевелюре. Она меланхолично улыбается мне. Так улыбаются только после сорока: с печалью, вызовом и весёлым удивлением одновременно.
- Я здесь уже очень давно.
- Правда? - отзываюсь я.

Где-то вдали тает звук полицейской сирены.

- Время - странная вещь, да? - она аккуратно ставит полный до краёв бумажный стаканчик с кофе рядом с компьютером.
- Очень странное, - соглашаюсь я.

Мне нравится Дафна, нравится само собеседование. Мне нравится возвращение в Лондон, в Тауэр-Хамлетс. Нравится, что я пришёл на собеседование, чтобы получить самую обычную работу. Как же чудесно в кои-то веки почувствовать себя обычным.

- Я преподаю уже тридцать лет. И двадцать из них - здесь. Удручающая мысль. Все эти годы... Я такая старая, - она с улыбкой вздыхает.
Мне всегда так смешно, когда люди это говорят. В ответ полагается сказать "Глядя на вас, этого не скажешь", поэтому я так и говорю.

- Пускаете в ход очарование! Дополнительные очки в вашу пользу! - она смеётся, её смех поднимается вверх на целых две октавы.
Этот смех представляется мне в образе какой-то невидимой экзотической птицы из Санта-Лучии (откуда родом её отец), взлетающей в серое небо за окном.

- Хорошо быть молодым, как вы, - усмехается она.
- Сорок один - не такая уж молодость, - возражаю я, подчёркивая нелепое число. Сорок один. Сорок один. Вот мне сколько.
- Вы отлично выглядите.
- Только что из отпуска - наверное, поэтому.
- Красивое место?
- Шри-Ланка. Да, там было красиво. Кормил черепах в море...
- Черепах?
- Да.

Я смотрю в окно: стайка школьников в форме во главе с какой-то женщиной направляется к игровой площадке. Женщина останавливается, поворачивается к ним: я вижу её лицо, когда она произносит какие-то не слышные мне слова. Она в очках, джинсах и длинном кардигане, который слегка колышется на ветру. Она заправляет волосы за ухо. А теперь смеётся над чем-то, что сказал один из учеников. Смех оживляет её лицо, и я мгновенно околдован.

- А, - говорит Дафна, к моему смущению, увидев, куда я смотрю, - это Камилла, наша учительница французского. Ей нет равных. Дети её любят - она всё время с ними куда-то ходит. Уроки французского под открытым небом. Вот такая у нас школа.
- Я уже понял, что вы тут делаете что-то грандиозное, - отвечаю я, пытаясь вернуть разговор на прежний курс.
- Стараюсь. Мы все стараемся. Хотя порой терпим поражение. Это единственное, что меня беспокоит в вашем заявлении. У вас потрясающие рекомендации. И я их все проверила...
Я чувствую облегчение - не оттого, что она проверила рекомендации, а оттого, что нашёлся кто-то, кто взял трубку или ответил на письмо.
- ...но у нас тут не деревенская школа в Саффолке. Это Лондон. Это Тауэр-Хамлетс.
- Дети есть дети.
- У нас прекрасные дети. Но это совсем другой район. Они лишены тех преимуществ... Моё беспокойство связано с тем, что вы вели довольно устроенную жизнь.
- Вы бы удивились.
- Многие ученики здесь вынуждены как-то выживать в настоящем, им не до истории. Они слишком озабочены тем, что их окружает. Залог успеха в том, чтобы завладеть их вниманием. Вы умеете оживлять историю?

Нет ничего легче.
- История не нуждается в том, чтобы её оживляли. История уже сама по себе живая. История - это мы. Не политики, не короли с королевами, а каждый из нас. И всё вокруг. Взять хоть этот кофе. Можно рассказать обо всей истории капитализма, империи, рабства, всего лишь рассказывая о кофе. Просто невероятно, сколько крови и страданий понадобилось, чтобы мы тут сидели и потягивали кофе из бумажных стаканчиков.
- Ну вот, теперь я видеть этот кофе не могу.
- Ох, простите. Но я вот о чём: история повсюду. Нужно лишь помочь людям это осознать - тогда вы сможете понять положение.
- Верно.
- История - это люди. Историю любят все.

Дафна наклоняет лицо и поднимет брови, глядя на меня с сомнением:
- Вы уверены?
Я ограничиваюсь лёгким кивком:
- Нужно просто заставить их осознать, что всё, что они говорят, делают или видят вокруг, является следствием того, что было сказано и сделано раньше. Шекспиром. Любым человеком, который когда-либо жил.

Я гляжу в окно. Мы на третьем этаже, и отсюда, несмотря на серую лондонскую морось, открывается неплохой вид. Я вижу старое георгианское здание, мимо которого проходил столько раз.
- Смотрите, вот этот дом, вон там. Вон тот, с такими трубами. Раньше там был сумасшедший дом. А вон там, - я указываю на низкое кирпичное здание, - когда-то была скотобойня. А из костей там делали фарфор. Если бы мы переместились во времени на двести лет назад, то с одной стороны до нас доносились бы вопли людей, объявленных сумасшедшими, а с другой - рёв скота...

Если бы, если бы, если бы.
Я показываю на террасу из плоских шиферных крыш на востоке:
- А вон там, в пекарне на Олд Форт Роуд, собирались Восточно-лондонские суфражистки во главе с Сильвией Панкхёрст. У них там была большая надпись золотыми буквами "ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЖЕНЩИН", которую невозможно не заметить, неподалёку от старой спичечной фабрики.

Дафна что-то записывает.
- И ещё вы играете на разных инструментах, как я вижу. Гитара, фортепиано и скрипка.
И лютня, думаю я. И мандолина. И цитра. И вистл. Но вслух просто говорю:
- Да.
- Вы заставите Мартина устыдиться.
- Мартина?
- Учителя музыки. Он безнадёжен. Может играть разве что на треугольнике. При этом воображает себя рок-звездой. Бедный Мартин.
- Что ж, я люблю музыку. Люблю играть, но вот что касается обучения, это куда труднее. Мне всегда было трудно говорить о музыке.
- В отличие от истории?
- В отличие от истории.
- И похоже, вы в курсе текущей учебной программы.
- Да, - лгу я с лёгкостью. - Абсолютно.
- И вы до сих пор смотрите на вещи молодым взглядом.

Я пожимаю плечами и придаю лицу выражение, которое, видимо, от меня ожидается.
- Мне пятьдесят шесть, так что сорок один - это молодость, поверьте.
Пятьдесят шесть - это молодость.
Восемьдесят восемь - это молодость.
Сто тридцать - это молодость.
- Ну, я достаточно стар в сорок один.

Она улыбается мне. Щёлкает ручкой. И ещё раз. Каждый раз - это мгновение. Первый щелчок, пауза, второй щелчок. Чем дольше живёшь, тем труднее это даётся - ухватывать их. Каждое короткое мгновение, по мере того, как они наступают. Ощущать себя живущим не в прошлом и не в будущем. Быть здесь и сейчас.
Как сказала Эмили Дикинсон, "вечно" складывается из непрерывных "сейчас". Но как почувствовать себя живущим в то мгновение, в которым находишься прямо сейчас? Как остановить призраков всех остальных "сейчас", которые вторгаются в него? Как мы вообще живём?

Я плыву.
В последнее время это случается то и дело. Я слышал о таком от других альб. Когда достигаешь середины жизни, мыслей становится слишком много. Тебя переполняют воспоминания. Головные боли усиливаются. Сегодня голова болит не так уж сильно, но болит.

Я пытаюсь сосредоточиться. Пытаюсь удержать те другие "сейчас", всего лишь несколько секунд назад, когда я получал удовольствие от собеседования. Наслаждался чувством относительной обычности. Или её иллюзией.
Нет никакой обычности.
Не для меня.

Я пытаюсь сосредоточиться. Смотрю на Дафну, которая качает головой и смеётся, но теперь уже тихо, над чем-то, чего она не может сказать вслух. Что-то печальное, я чувствую, потому что её глаза неожиданно тускнеют.
- Ну что ж, Том, должна сказать, что вы, как и ваше заявление, произвели на меня довольно сильное впечатление.

Том.
Том Хазард.
Моё имя - моё настоящее имя - Эстьен Томас Амбруаз Кристоф Хазард. Это было отправной точкой. С тех пор у меня было много-много имён и много-много чего ещё. Но когда я впервые приехал в Англию, то быстро растерял всякие причиндалы и стал просто Томом Хазардом. И сейчас, вновь используя это имя, я чувствую, что вернулся. Оно отзывается эхом у меня в голове: Том. Том. Том. Том.

- Вы подходите по всем пунктам. Впрочем, вы бы получили эту работу в любом случае.
- Правда? Почему?
Она поднимает брови:
- Так других-то претендентов нет.
Мы оба смеёмся над этим.
Но этот смех умирает быстрее подёнки.
Потому что она говорит:
- Я живу на Чапл-стрит. Интересно, вы что-нибудь знаете об этом месте?

Само собой, ещё как знаю. Этот вопрос пробуждает меня, как порыв холодного ветра. В голове пульсирует боль. Я похож на яблоко, лопнувшее в духовке. Не следовало мне возвращаться сюда. Никогда не следовало просить Хендрика об этом. Я думаю о Розе, под этим именем я видел её в последний раз, и о тех расширенных в отчаянии глазах.
- Чапл-стрит. Не знаю. Нет. Нет, боюсь, не знаю.
- Ничего страшного, - она прихлёбывает своё кофе.

Я смотрю на портрет Шекспира. Мне кажется, что он вглядывается в меня, как старый друг. Там внизу, под портретом, есть цитата: "Мы знаем, кто мы есть, но не знаем, кем мы можем быть".
- У меня есть предчувствие насчёт вас, Том. Вы верите своим предчувствиям?
- Думаю, да, - отвечаю я, хотя предчувствия - это единственное, чему я никогда не верил.
Она улыбается.
Я тоже улыбаюсь. Встаю и направляюсь к двери.
- Увидимся в сентябре.
- Ха! Сентябрь. Сентябрь. Не заметите, как промелькнёт. Время, видите ли. Это ещё одна вещь, которая происходит с возрастом. Время ускоряется.
- Хотелось бы, - шепчу я.

Но она не слышит, потому что в этот момент добавляет:
- И дети.
- Простите?
- Дети - ещё одна вещь, из-за которой кажется, что жизнь идёт всё быстрее. У меня трое. Старшей двадцать два. В прошлом году получила диплом. Вчера играла в лего, а сегодня получает ключи от своей новой квартиры. Двадцать два года пролетели за мгновение ока. У вас есть дети?

Я сжимаю дверную ручку. Это тоже мгновение. И внутри него тысячи других становятся до боли живыми.
- Нет, - говорю я, потому что это легче, чем сказать правду. - У меня нет.
На какой-то миг мне кажется, что она чувствует себя неловко. Она как будто собирается что-то сказать по этому поводу, но вместо этого говорит:
- До встречи, мистер Хазард.

Я делаю шаг в коридор, где пахнет тем же дезинфицирующим средством. Два подростка стоят, прислонившись к стене и уставившись в свои телефоны так же истово, как старые священники в свои молитвенники. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Дафну, которая уже смотрит в сторону компьютера:
- Да. До встречи.

Я выхожу из кабинета Дафны Белло, а потом из школы, чувствуя себя одновременно в двадцать первом веке и в семнадцатом. Преодолеваю милю или около того до Чапл-стрит - цепь букмекерских контор, тротуаров, автобусных остановок, бетонных фонарных столбов и невнятных граффити - почти в трансе. Улицы выглядят слишком широкими. И когда я достигаю Чапл-стрит, обнаруживаю то, что уже, конечно, знаю: домов, некогда стоявших здесь, больше нет; их место заняли другие, построенные в конце 18 столетия - высокие, краснокирпичные и такие же аскетичные, как время их создания.

На углу, где стояла маленькая пустынная церковь со знакомым сторожем, теперь KFC. Красный пластик ранит, как оскорбление. Я иду мимо с закрытыми глазами, пытаясь определить, как далеко простирался изначально этот дом, и останавливаюсь после примерно двадцати шагов. Открываю глаза, чтобы увидеть двухквартирный особняк, в котором не осталось ни одного кирпича от того дома, куда я приехал все эти века назад. Безликая дверь выкрашена в современный синий цвет. Через окно видна гостиная, оснащённая телевизором, на котором кто-то играет в видеоигру. На экране взрывается пришелец.

Боль в голове пульсирует так сильно, что я чувствую слабость и невольно делаю шаг назад, как будто прошлое может разредить воздух или повлиять на законы гравитации. Прислоняюсь к автомобилю, совсем легко, но достаточно, чтобы включить сигнализацию. Вой звучит оглушительно, как вопль боли, преодолевший весь этот путь из 1623, и я поспешно ухожу прочь от этого дома, с этой улицы, желая, чтобы я мог так же легко уйти от прошлого.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Мэтт Хейг "Как остановить время"

Лос-Анджелес, две недели назад

Хендрик вернулся в Лос-Анджелес. Он не жил здесь с 1920-х и полагал, что теперь это было вполне безопасно и что уже не осталось в живых никого, кто мог бы его помнить. У него был большой дом в Брентвуде, который служил штаб-квартирой Общества Альбатроса. Брентвуд идеально ему подходил. Благоухающий геранью край с большими домами, спрятанными за высокими заборами, стенами и изгородями, где улицы были свободны от пешеходов и всё, даже деревья, выглядело до стерильности идеальным.

Вид Хендрика, сидящего в шезлонге у большого бассейна с ноутбуком на коленях, порядком поразил меня. Как правило, он всегда выглядел одинаково, но я не мог не заметить перемену. Он выглядел моложе. Всё такой же старый и скрученный артритом, но, в общем, он выглядел лучше, чем сто лет назад.

- Привет, Хендрик, - сказал я. - Хорошо выглядишь.

Он кивнул так, словно это не было для него новостью:
- Ботокс. И подтяжка бровей.

И он даже не шутил. В этой жизни он считался бывшим пластическим хирургом, переехавшим из Майами в Лос-Анджелес после выхода на пенсию. Таким путём он мог избежать неудобных вопросов, почему у него не было ни одного бывшего клиента из местных. Здесь его звали Харри Сильверман. ("Сильверман*. Ну разве не прелесть? Звучит как имя стареющего супергероя - хотя я и есть что-то вроде этого".)

* Silverman - дословно "серебряный человек"

Я уселся на свободный шезлонг. Розелла, его горничная, принесла два фруктовых коктейля цвета заката. Я разглядывал его руки. Они выглядели старыми. Печёночные пятна, дряблая обвисшая кожа, фиолетовые вены. Лицо может обманывать; рукам это делать труднее.

- Облепиха. Просто офигеть. На вкус как дерьмо. Попробуй.

Отличительной особенностью Хендрика было то, что он целиком и полностью шёл в ногу с веком. Думаю, он всегда был таким, и уж точно с 1890-х. Вероятно, продавая тюльпаны несколько веков назад, он был тем же самым. Это было странно. Он был старше любого из нас, но всегда умудрялся быть на одной волне с духом времени, в чём бы это ни выражалось.

- Дело в том, - пояснил он, - что в Калифорнии единственный способ выглядеть стареющим - это выглядеть всё моложе. Если ты можешь пошевелить лбом после сорока, люди начинают относиться к тебе с подозрением.

Он рассказал, что пару лет жил в Санта-Барбаре, но ему это слегка наскучило.

- Санта-Барбара - славное место. Это рай, только транспорта побольше. Но в раю никогда ничего не происходит. Я жил на холме. Пил местное вино по вечерам. Но я начал сходить с ума. У меня появились эти панические атаки. Я прожил семьсот лет, и у меня никогда не было никаких панических атак. Я видел войны и революции, и хоть бы что. Но вот я попал в Санта-Барбару, и когда я по утрам просыпался на своей вилле со всеми удобствами, сердце билось как сумасшедшее, и я ощущал себя пойманным в ловушку собственного тела. Лос-Анджелес - совсем другое дело. Лос-Анджелес так меня умиротворяет, могу тебя заверить...

- Умиротворение. Должно быть, приятное чувство.

Некоторое время он изучал меня, как если бы я был картиной со скрытым смыслом.

- Что с тобой, Том? Ты скучал по мне?

- Типа того.

- В чём дело? В Исландии было так плохо?

Я прожил в Исландии восемь лет перед краткой командировкой в Шри-Ланку.

- Там было одиноко.

- Я думал, ты хотел одиночества после Торонто. Ты говорил, что настоящее одиночество - это быть окружённым людьми. И кроме того, Том, в этом наша суть. Мы одиночки.

Я сделал вдох, словно собирался нырнуть.

- Я больше не хочу быть таким. Я хочу выйти.

Особой реакции не последовало. Он и бровью не повёл. Я смотрел на его узловатые руки с опухшими суставами.

- Отсюда нет выхода, Том. Ты это знаешь. Ты альбатрос. Ты не подёнка. Ты - альбатрос.

Идея, лежащая в основе этих названий, была проста: когда-то считалось, что альбатросы живут очень долго. Хотя на самом деле их жизнь продолжается всего лишь около 60 лет - намного меньше, чем, скажем, у гренландских акул, которые могут жить до четырёх столетий, или у моллюска венуса, которого учёные прозвали "Мин", потому что он появился на свет в эпоху династии Мин, более пятисот лет назад. Но так или иначе, мы были альбатросами, или, кратко, альбами. Все остальные люди на земле пренебрежительно именовались "подёнками", по названию насекомых, весь жизненный цикл которых длится всего один день или даже - у одного подвида - пять минут.

Хендрик никогда не отзывался о других, обычных людях иначе, чем как о подёнках. Я находил его терминологию - терминологию, которая глубоко во мне укоренилась - всё более и более смехотворной. Альбатросы. Подёнки. Какая чушь.

Несмотря на возраст, Хендрик, при всём своём уме, по сути, оставался незрелым. Он был ребёнком. Невероятно древним ребёнком.

Общение с другими альбами действовало угнетающе. Оно давало осознание, что мы не были особенными. Мы не были супергероями. Мы были просто старыми. И в таких случаях, как с Хендриком, не имело никакого значения, сколько прошло лет, или десятилетий, или столетий, потому что личность оставалась всё той же. Ни пространство, ни время, ни место не могли изменить этого. Нельзя убежать от самого себя.

- Честно говоря, я нахожу, что это неуважительно с твоей стороны. После всего, что я для тебя сделал.

- Я ценю всё, что ты для меня сделал...

Я запнулся. А что он, собственно, для меня сделал? Того, что он мне обещал, так и не произошло.

- Ты хоть осознаёшь, что такое современный мир, Том? Это не то, что старые времена. Ты не можешь просто сменить адрес и добавить своё имя в приходскую книгу. Ты знаешь, сколько мне приходится платить, чтобы ты и другие члены были в безопасности?

- Что ж, в таком случае я бы мог сэкономить тебе немного денег.

- Я всегда очень ясно говорил - это улица с односторонним движением...

- Улица с односторонним движением, на которую я никогда не просил меня посылать.

Он потянул свой коктейль через соломинку и поморщился от его вкуса.

- Как и сама жизнь, не так ли? Послушай, малыш...

- Вряд ли меня можно так назвать.

- Ты сделал выбор. Это был твой выбор - встретиться с доктором Хатчинсоном...

- Я бы никогда не сделал такого выбора, если бы знал, что с ним случится.

Он помешал соломинкой в стакане и поставил его на столик сбоку, чтобы принять глюкозаминовую добавку от артрита.

- Тогда я был бы вынужден убить тебя, - он издал хриплый каркающий смешок, подразумевающий, что это шутка. Но это не было шуткой. Ни в коем случае. - Я пойду на сделку, на компромисс. Я дам тебе именно ту жизнь, которую ты хочешь - вообще какую угодно, но каждые восемь лет тебе, как обычно, будут звонить, и перед тем, как ты выберешь себе следующую личность, я попрошу тебя кое-что сделать.

Разумеется, всё это я слышал и раньше. Хотя "любая жизнь, какую ты захочешь" в реальности никогда этого не подразумевала. Он делал несколько предложений, и я выбирал одно из них. И мой ответ тоже был ему более чем хорошо знаком.

- Есть какие-нибудь новости о ней?

Это был вопрос, который я уже задавал сотни раз, но никогда это не звучало так жалко, так безнадёжно, как сейчас.

Он посмотрел на свой коктейль:

- Нет.

Я заметил, что он ответил немного быстрее, чем обычно.

- Хендрик?

- Нет. Пока новостей нет. Но послушай, мы находим новых людей в невероятных количествах. Больше семидесяти только за последний год. Помнишь, как мы начинали? Пять человек в год в лучшем случае. Если ты всё ещё хочешь найти её, будет безумием выходить из игры сейчас.

В бассейне послышался тихий всплеск. Я встал, подошёл к краю бассейна и увидел мышонка, беспомощно пытавшегося проплыть мимо водяного фильтра. Я опустился на колени и выловил малютку. Он припустил прочь, к идеально подстриженным кустам.

Он держал меня в кулаке и знал это. Не было способа выйти из игры живым. А даже если и был, остаться было легче. Это имело свои удобства - как страховка.

- Любую жизнь, какую я захочу?

- Любую жизнь, какую ты захочешь.

Хендрик есть Хендрик, наверняка он подумал, что я хочу потребовать что-то экстравагантное и дорогое. Что-нибудь вроде проживания на яхте недалеко от побережья Амальфи или пентхаус в Дубае. Но я всё обдумал и знал, что сказать.

- Я хочу вернуться в Лондон.

- В Лондон? Знаешь, вряд ли она там.

- Знаю. Я просто хочу туда вернуться. Снова почувствовать себя дома. И я хочу быть учителем. Преподавать историю.

Он рассмеялся.

- Учитель истории! Что, как в старшей школе?

- В Англии это называют средней школой. Но в общем да, учителем истории в старшей школе. Думаю, это неплохое занятие.

Хендрик улыбался и глядел на меня с лёгким замешательством, словно я заказал цыплёнка вместо омара.

- Превосходно. Да. Что ж, нам просто нужно уладить кое-что на месте и...

Пока Хендрик говорил, я наблюдал за тем, как мышонок нырнул под живую изгородь, в густую тень, на свободу.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Мэтт Хейг "Как остановить время"

Шри Ланка, три недели назад

Чандрика Сеневиратне лежала в тени под деревом, примерно в ста метрах позади храма. По её морщинистому лицу ползали муравьи. Глаза были закрыты. Услышав наверху в листве шорох, я поднял глаза и увидел обезьянку, которая оценивающе уставилась на меня.

Я попросил моторикшу поймать мне замеченную в храме обезьянку. Он сказал, что такая рыжевато-бурая порода с почти безволосым лицом называется "рилева".



- Очень редкие, - пояснил он. - Их осталось совсем мало. Живут здесь.

Обезьянка метнулась прочь и скрылась в листве.

Я пощупал руку женщины. Она была холодной. Я представил, как она лежала здесь, никем не обнаруженная, целый день. Всё ещё держа её руку, я понял, что плачу. Эмоции захлестнули меня: растущая волна сожаления, облегчения, скорби и страха. Мне было очень жаль, что Чандрика уже не ответит на мои вопросы. Но в то же время я чувствовал облегчение при мысли, что мне не придётся её убивать. Я знал, что она должна была умереть.

К этому облегчению примешивалось что-то ещё. Возможно, это был стресс, или солнце, или яичные хоппы*, которые я ел на завтрак, но сейчас меня тошнило. И в этот момент мне стало абсолютно ясно, что больше я так не могу.

*Традиционный завтрак в Шри-Ланке: яичница в "корзинке" из рисового блинчика на кокосовом молоке.

В храме телефон не ловил, так что пришлось дождаться, пока я вернусь в свой отель в районе старого форта Галле. Под липкой от жары москитной сеткой, уставясь на бессмысленно медленный потолочный вентилятор, я позвонил Хендрику.

- Ты сделал, что полагается? - спросил он.
- Да, - ответил я, что было наполовину правдой. В конце концов, его интересовал результат. - Она мертва. - После чего я задал вопрос, который всегда задавал: - Вы нашли её?
- Нет, - как всегда, ответил он. - Не нашли. Пока ещё нет.

Пока. Это слово могло удерживать в ловушке десятилетиями. Но в этот раз у меня был новый ответ.

- Послушай, Хендрик. Я не хочу этого делать. Я хочу жить обычной жизнью.

Он устало вздохнул:
- Нам нужно увидеться. Прошло слишком много времени.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Мэтт Хейг "Как остановить время"

В сети появилось начало новой книги Хейга "Как остановить время".
Права на экранизацию уже куплены, главную роль собирается играть Камбербэтч.
В отличие от Сент-Обина, книги Хейга активно переводятся на русский. Будем надеяться, что это случится и с новым романом.
А пока ещё одна попытка перевода того, что уже выложено (полный текст ожидается в продаже 6 июля 2017).



Я старый.
Это первое, что я должен вам сказать. То, во что вы скорее всего не поверите. Если бы вы меня увидели, то, вероятно, дали бы мне лет сорок - и вы бы очень сильно ошиблись.

Я старый в том смысле, в каком называют старым дерево или океанический венус. Или картину эпохи Возрождения. Чтобы вы могли представить: я родился более четырёх столетий назад, третьего марта 1581 года, в комнате моих родителей на третьем этаже небольшого французского шато, которое и стало моим родным домом. Судя по всему, это был тёплый день для такого времени года, и моя мать попросила кормилицу открыть все окна.
"Бог улыбнулся тебе", - сказала она. Хотя - если бы Он существовал, - думаю, она могла бы прибавить, что эта улыбка была довольно хмурой.

Моя мать умерла очень давно. Что же касается меня, я не умер.

Всё дело в моей патологии. Какое-то время я считал это болезнью, но болезнь на самом деле не очень подходящее слово. Когда ты болен, предполагается, что ты испытываешь недомогание и чахнешь, так что лучше называть это патологией. Очень редкой, но не уникальной - одной из тех, о которых знают лишь те, у кого она есть. Вы не найдёте её ни в одном медицинском журнале, у неё даже нет официального названия. Помнится, в 1890-х один авторитетный врач назвал её анэйджерией - "нестарением", - однако, по причинам, которые скоро прояснятся, это никогда не стало известно широкой публике.

Патология начинает развиваться в период полового созревания, и после этого мало что происходит. Поначалу "страдающий" этой патологией не замечает, что с ним что-то не так. В конце концов, любой человек, просыпаясь каждый день, видит в зеркале то же самое лицо, что и вчера. День за днём, неделя за неделей, даже месяц за месяцем проходят без видимых изменений. Но со временем, отмечая твою очередную годовщину, люди вдруг начинают замечать, что ты вообще не становишься старше.

Однако на самом деле старение не прекращается совсем - оно происходит в обычном порядке. Просто намного медленнее. Эта скорость у носителей анэйджерии слегка колеблется, но в среднем она соотносится с нормальной в пропорции 1:15. Иногда они стареют на год за тринадцать или четырнадцать лет, но у меня это ближе к пятнадцати.

Так что мы не бессмертны. Наш разум и наши тела не пребывают в стазисе. Просто, согласно последним научным данным, которые постоянно меняются, различные аспекты процесса старения - молекулярная дегенерация, образование межклеточных связей, клеточные и молекулярные мутации (включая наиболее существенные, внутриядерные мутации ДНК) - происходят у нас за другой период времени.

Мои волосы поседеют. Я могу облысеть. Я не застрахован от артрита и потери слуха. Мои глаза точно так же подвержены возрастной дальнозоркости. Когда-нибудь мои мышцы начнут усыхать и тело станет терять подвижность.

Одна из причуд анэйджерии состоит в том, что она наделяет вас повышенным иммунитетом, защищающим от многих (но не всех) вирусных и бактериальных инфекций, но в конечном счёте и он начинает ослабевать. Не хочу утомлять вас научными выкладками, но, похоже, в расцвете лет наш костный мозг вырабатывает больше кроветворных стволовых клеток - тех, что образуют лейкоциты, - хотя важно отметить, что это не защищает нас от травм или недоедания, и это не длится вечно.

Так что не стоит представлять меня каким-то сексуальным вампиром, навечно застрявшим на пике мужской силы. Хотя должен сказать, что так может показаться, если, судя по твоей внешности, между смертью Наполеона и первым человеком на Луне для тебя прошло всего лишь десятилетие.

Одна из причин того, что люди о нас не знают - то, что большинство из них не готовы в это поверить. Человек, как правило, просто не воспринимает вещей, которые не укладываются в его представление о мире. Не так уж трудно сказать: "Мне четыреста тридцать девять лет", - но в ответ скорее всего услышишь "Ты сумасшедший, что ли?"

Другая причина в том, что нас защищает своего рода организация. Любой, кто раскроет наш секрет - и поверит в него, - может обнаружить, что его короткая жизнь станет ещё короче. Таким образом, опасность исходит не только от обычных людей.

Она также исходит изнутри.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Первую неделю августа Мэри была с Томасом одна. Патрика задержало в Лондоне сложное дело, которое, как она подозревала, следовало назвать "Джулия против Мэри", но все делали вид, что это что-то ещё. Как она могла сказать, что ревновала к Джулии, когда в следующий момент это было не так? Иногда она, в сущности, была ей благодарна. Она не хотела, чтобы Патрика увели, и не думала, что он уйдёт. Мэри по своей природе была одновременно и ревнивой и терпимой, и единственным способом, которым могли ужиться эти две её стороны, было культивирование вседозволенности. При таком раскладе мысль, что Патрик никогда не хотел покидать её, удовлетворяла её ревность. Эта схема выглядела достаточно простой, за исключением двух непосредственных осложнений. Во-первых, случались моменты, когда её переполняла ностальгия по эротической жизни, которая у них была до того, как она стала матерью. Её страсть достигла своего пика, когда она пыталась забеременеть, что естественным образом привело к угасанию этой страсти. Во-вторых, она рассердилась, когда почувствовала, что Патрик намеренно ухудшает их отношения, чтобы решиться на адюльтер. Всё так просто: ему был нужен секс, который она не могла предоставить, поэтому он собирался поискать в другом месте. Измена была технической формальностью, но неверность поколебала основу их отношений, отравила атмосферу.

Роберт был в гостях у своего друга Джереми. Он впервые проводил вдали от дома больше одной ночи. Когда они в первый вечер говорили по телефону, он был ужасающе беззаботным. Конечно, она была этим довольна, конечно, это было знаком его уверенности в любви родителей, которую он чувствовал, даже когда их не было рядом. Но всё же было так странно, что он был не с ней. Она помнила его в возрасте Томаса, когда он ещё убегал, чтобы его догоняли, и прятался, чтобы его нашли. Даже тогда он был более погружённым в себя, чем Томас, более обременённым самим собой. Он был, с одной стороны, обитателем первозданного рая, которого Томас никогда не знал, а с другой стороны, пилотным образцом. Томас имел преимущество второго ребёнка: осознание родительских ошибок и, как следствие, более продуманные надежды.

- Всё, я уже наелся, - сказал Томас и начал сползать со своих стульев.

Мэри помахала Мишель, но та была занята другим клиентом. Она придерживала тарелку жареного картофеля на последний момент: если бы Томас увидел чипсы раньше, он не стал бы есть рыбу. Мэри надеялась, что хрустящая картошка удержит его за столом ещё на пять минут, но ей не удалось привлечь внимание Мишель, и Томас продолжал свой спуск.

- Хочешь чипсов, милый?

- Нет, мама, не хочу. Ой, нет, я хочу чипсы, - поправил себя Томас.

Он соскользнул и ударился подбородком о стол.

- Мама тебя возьмёт, - сказал он, протягивая руки.

Она подняла его и усадила к себе на колени, нежно покачивая. Всякий раз, когда Томас ушибался, он снова говорил о себе "ты", хотя усвоил правильное использование первого лица единственного числа полгода назад. До того он называл себя "ты" на совершенно логичных основаниях - потому что так делали все остальные. Он также упоминал других как "я", исходя из вполне логичных оснований, что так они называли себя. Затем за одну неделю "ты хочешь" превратилось в "я хочу". Всё, что с ним сейчас происходило - увлечение опасностью, утверждение права собственности, ритуальное противоречие, желание сделать что-то для себя, - было посвящено этому взрывному переходу от "ты" к тому, чтобы быть "я", от того, чтобы видеть себя глазами родителей, к тому, чтобы видеть себя собственными глазами. Но в этот момент у него был грамматический регресс, он хотел снова быть "ты", созданием своей матери.

- Это так трудно, потому что собственная воля - это то, что ведёт тебя по жизни, - сказала вчера вечером Салли. - Ты же не хочешь сломить волю своего ребёнка? Это то, чего добивались наши матери. Вот что значит быть "хорошим" - быть сломленным.

Салли, американская подруга Мэри, была её главным союзником: она была матерью, которую тоже забрасывали бесполезными советами, она так же была полна решимости давать своим детям бескомпромиссную поддержку, откатить валун своего собственного воспитания с их пути, чтобы они могли свободно идти вперёд. Эта задача сопровождалась враждебными комментариями: перестань быть тряпкой; не становись рабой своих детей; верни свою фигуру; позаботься лучше о своём муже; вернись "в форму"; сходи на вечеринку, если проводить всё время с детьми, можно буквально сойти с ума; повышай свою самооценку: поручи детей кому-то другому и напиши статью о том, что женщины не должны чувствовать себя виноватыми, поручая своих детей кому-то другому; не порть своих детей, потакая их капризам; пусть маленький тиран кричит, когда его укладывают спать одного - когда он поймёт, что плакать бесполезно, то перестанет; в любом случае, дети любят границы. За ними последовали сбивающие с толку разговоры: никогда не давай парацетамол, всегда давай парацетамол, парацетамол мешает действию гомеопатии, гомеопатия вообще не действует, гомеопатия действует лишь в некоторых случаях, а в остальных нет; янтарное ожерелье снимает боль, когда режутся зубки; эта сыпь может быть аллергией на коровье молоко, это может быть аллергия на пшеницу, это может быть аллергия на грязный воздух, Лондон стал в пять раз более загрязнённым за последние десять лет; никто толком не знает, скорее всего, это само пройдёт. Затем начались провокационные сравнения и явная ложь: моя дочь спит всю ночь; ей уже с трёх недель были не нужны подгузники; его мать кормила его грудью до пяти лет; нам так повезло, им обоим гарантированы места в Акорн; она дружит в школе с внучкой Силлы Блэк.

Когда удавалось отвлечься от всего этого безумия, Мэри пыталась прорубиться сквозь мёртвую древесину своего собственного состояния - через сверхкомпенсацию и истощение, раздражение и страх, через напряжение между зависимостью и независимостью, которое раздирало её так же, как её детей, - и попытаться вернуться к корням, к инстинкту любви, остаться там и действовать оттуда.

Она чувствовала, что Салли приходилось барахтаться в той же каменной ловушке, поэтому они могли доверять друг другу. Вчера вечером Салли прислала факс, но Мэри ещё не успела его прочитать. Она вырвала его из аппарата и запихнула в рюкзак, чтобы прочесть позднее, когда Томас уснёт. "Когда он уснёт" было тем промежутком времени, в который предполагалось искусно утрамбовать всю остальную жизнь, но к тому моменту, когда это наконец случалось, она, как правило, так хотела спать, что у неё не оставалось сил на что-либо другое.

Чипсы уже не могли дольше удерживать Томаса, и он снова сполз со стульев. Мэри взяла его за руку, и он потянул её к ступенькам, к которым он рвался раньше. Они вместе бродили по променаду.

- Здесь ногам так хорошо и гладко, - сказал Томас. - Ой, - он остановился перед увядшими кактусами. - Как это называется?

- Это какие-то кактусы, милый. Я не знаю точно, как они называются.

- Нет, я хочу знать точно, как они называются, - сказал Томас.

- Посмотрим в книге, когда вернёмся домой.

- Да, посмотрим... Ой! Что это мальчик делает?

- Это у него водяной пистолет.

- Чтобы поливать цветы?

- Ну, да, неплохое применение.

- Это чтобы поливать цветы, - сообщил он.

Он высвободил руку и пошёл вперёд. Несмотря на то, что они всегда были вместе, часто случалось, что она часами могла не смотреть на него. Либо он был слишком близко, чтобы его можно было увидеть целиком, либо она была сосредоточена на оценке опасности ситуации и у неё не было времени оценить остальное. Теперь она могла видеть его всего, не беспокоясь о нём. Он выглядел восхитительно в своей синей футболке и штанишках цвета хаки, направляясь вперёд с такой целеустремлённостью. Его лицо было изумительно красивым. Иногда её тревожило, какого рода внимание могла привлечь его красота и как это могло повлиять на него. Она вспомнила тот миг в роддоме, когда он впервые открыл глаза: они излучали необъяснимо сильное чувство устремлённости; жажду осмыслить мир, чтобы прибавить ещё одну сторону к тому знанию, которое у него уже было. Роберт пришёл с совершенно другим настроем, с чувством эмоциональной напряжённости, с проблемами, требующими разрешения.

- Смотри - сказал Томас, - что делает этот смешной человек?

- Он надевает маску и трубку.

- Это моя маска и трубка.

- Ну, очень мило с твоей стороны, что ты разрешаешь ему взять их.

- Я разрешаю ему взять их, - сказал Томас. - Он может их взять, мама.

- Спасибо, милый.

Он потопал дальше. Сейчас он был необычайно щедрым, но минут через десять его энергия иссякнет, и всё пойдёт не так.

- Может, вернемся на пляж и немного отдохнём?

- Я не хочу немного отдыхать. Я хочу на детскую площадку. Я так люблю детскую площадку, - сказал он, пускаясь бегом.

Детская площадка в это время дня была необитаема, железная горка раскалилась так, что на ней можно было поджарить яйцо. Рядом с горкой на спиральной пружине противно поскрипывала пластмассовая лошадка. Когда они подошли к деревянной калитке, Мэри потянулась, чтобы открыть её.

- Мама, нет, я сам! - завопил Томас с отчаянием.

- Хорошо, хорошо, - сказала Мэри.

- Нет, я сам, - повторил Томас, с трудом открывая калитку, утяжелённую металлической табличкой с восемью правилами поведения на детской площадке - в четыре раза больше, чем на аттракционах. Они ступили на розовую резиновую поверхность, замаскированную под асфальт. Томас вскарабкался по погнутым брусьям лесенки на платформу горки, а затем бросился через другой проход к "пожарному" шесту, с которого не умел спускаться. Мэри бросилась вокруг горки, чтобы подхватить его. Неужели он прыгнет? Неужели он и впрямь так плохо осознаёт границы своих возможностей? Может, она всё время понапрасну боится, вместо того, чтобы спокойно дать ему поиграть? Что это - интуиция, предчувствие несчастья, или она просто слишком тревожная мать? И стоит ли притворяться спокойной, или притворство никак не поможет? Как только Мэри оказалась рядом с шестом, Томас вернулся на горку и быстро скатился. В самом конце он опрокинулся на спину и ударился головой о край. От потрясения и усталости он молчал долгое мгновение; потом его лицо покраснело, он зашёлся в крике, розовый язычок дрожал, глаза заволокло слезами. Мэри, как обычно, почувствовала, будто ей в грудь вонзили копьё. Она подхватила его на руки и крепко прижала к себе, успокаивая их обоих.

- Тряпочку с этикеткой, - всхлипнул он. Она достала салфетку с изображением Харрингтон сквер с этикеткой на ней. Салфетка без этикетки не только не могла бы его утешить, но расстроила бы ещё сильнее из-за своего дразнящего сходства с теми, у которых всё ещё были этикетки.

Она поспешно пошла обратно на пляж. Томас вздрогнул и замолчал, сжимая "тряпочку" и посасывая большой палец той же руки. Приключение было закончено, исследовательская экспедиция пошла на риск и завершилась тем, чего и следовало ожидать. Она уложила его на матрас под зонтиком и свернулась рядом с ним, закрыв глаза и не двигаясь. Мэри слышала, как он успокаиваясь сосал палец всё громче, и по изменившемуся дыханию поняла, что он уснул. Она открыла глаза.

Теперь у неё был час или два, чтобы ответить на письма, заплатить налоги, поддержать связь со своими друзьями, прийти в себя, сделать упражнения, почитать хорошую книгу, подумать о блестящей схеме зарабатывания денег, позаниматься йогой, сходить к остеопату и зубному врачу и немного поспать. Поспать, помнишь, что такое поспать? Когда-то это слово означало большую полосу забытья, в диапазоне шести, восьми, девяти часов; теперь она боролась за двадцатиминутные обрывки тревожного отдыха, которые давали ей почувствовать, что она полностью измотана. Прошлой ночью ей не давал заснуть непреодолимый страх, что если она уснёт, с Томасом что-то случится. Она упорно сопротивлялась всю ночь, как часовой, который знает, что расплатой за то, что он задремал на часах, будет смерть, и теперь ей действительно нужно было хоть немного забыться в дурманящем, похмельном послеобеденном сне, пропитанном муторными сновидениями. Но сначала она хотела прочитать письмо Салли, как знак своей независимости, которая, как она часто ощущала, была ещё менее реальной, чем независимость Томаса. Это, как и предупреждала Салли, было деловое сообщение с датой и временем её приезда в Сен-Назар, но затем в конце она добавляла: "Я вчера наткнулась на эту цитату из Александра Герцена: «Мы думаем, что цель ребёнка совершеннолетие, потому что он делается совершеннолетним; а цель ребёнка — скорее играть, наслаждаться, быть ребёнком. Если смотреть на предел, то цель всего живого — смерть»".

Да, это было именно то, что ей хотелось сказать Патрику, когда у них был только Роберт. Патрик так заботился о том, чтобы сформировать его интеллект, передавая ему свой скептицизм, что иногда забывал давать ему играть, веселиться и быть ребёнком. Томасу он позволил следовать своим собственным путём, отчасти потому, что был поглощён собственным психологическим выживанием, но также и потому, что стремление Томаса к познанию опережало любые родительские амбиции. Глядя на спящее лицо малыша перед тем, как закрыть глаза, она подумала, что Томас сделал предельно ясным, что играть и наслаждаться собой - то же самое, что учиться познавать окружающий мир.


На этом всё.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Август 2002

10

Томас, ещё минуту назад увлечённо игравший в лягушатнике, внезапно ринулся по песку в сторону дороги, оглядываясь на мать. Мэри оттолкнула стул и бросилась за ним. Он становился таким проворным - с каждым днём всё проворнее. Он успел уже добраться до верхней ступеньки, и ему оставалось только пересечь променад, чтобы оказаться на дороге. Она перепрыгивала через три ступеньки зараз и едва успела поймать его, когда он добежал до припаркованного автомобиля, скрывавшего его от водителей на приморской дороге. Он брыкался и извивался, когда она схватила его на руки.

- Никогда так не делай! - сказала она сквозь слёзы. - Никогда больше так не делай. Это так опасно.

Томас захлёбывался от смеха и возбуждения. Он открыл эту новую игру только вчера, когда они снова вернулись на Таити-Бич. В прошлом году он поворачивал обратно, если отбегал от неё дальше чем на три метра.

Когда Мэри несла его обратно на пляж, его настроение изменилось: он засунул в рот большой палец и ласково погладил её по лицу другой рукой.

- Что с тобой, мама?

- Я расстроилась, что ты побежал на дорогу.

- Я могу делать то, что так опасно, - гордо сказал Томас. - Да, могу.

Мэри не могла сдержать улыбку. Томас был само очарование.

Как можно расстраиваться, когда в следующую минуту чувствуешь себя такой счастливой? Как можно быть счастливой, когда через минуту хочется завопить? Ей было некогда составлять родословную каждой из эмоций, которые её пронизывали. Она провела слишком много времени в состоянии разрушительного сопереживания, настроенного на изменчивые детские настроения. Порой она чувствовала, что скоро полностью забудет о своём существовании. Чтобы вернуть себя, ей приходилось плакать. Окружающие не понимали этого, они думали, что её слёзы были реакцией на долго подавляемую, ставшую будничной катастрофу, на сильное нервное истощение, на огромную банковскую задолженность или на неверность мужа, но на самом деле это было экстренным курсом вынужденного эгоизма, необходимого, чтобы вернуть собственное "я" - лишь для того, чтобы снова быть в состоянии приносить его в жертву. Она всегда была такой, даже в детстве - стоило ей увидеть птицу, которая приземлялась на ветку, как её сердце начинало биться с той же неистовой скоростью, что и птичье сердечко. Иногда она задавалась вопросом, является ли её самоотверженность особенностью характера или патологией, но не могла найти окончательного ответа. Это только Патрик работал в мире, где суждения и мнения должны были выдаваться с авторитетным видом.

Она усадила Томаса за стол на штабель пластмассовых стульев.

- Нет, мама, я не хочу сидеть на двойных стульях, - сказал Томас, слезая на землю. Он снова направился к лестнице с плутоватой улыбкой. Мэри немедленно подхватила его и усадила обратно на стулья.

- Нет, мама, не хватай меня, это действительно невыносимо.

- Где ты нахватался этих выражений? - засмеялась Мэри.

Мишель, хозяйка, принесла им жареную рыбу и укоризненно посмотрела на Томаса.

- C’est dangereux, ça, - строго сказала она.

Вчера Мишель сказала, что она бы отшлёпала своих детей, если бы они вот так попытались выбежать на дорогу. Мэри всегда получала бесполезные советы. Ни при каких обстоятельствах она не могла бы шлёпнуть Томаса. Помимо тошноты, которую она испытывала при одной мысли об этом, она считала, что наказание совершенно заслоняло собой тот урок, который было призвано подкрепить: всё, что ребенок запоминал, это насилие, заменяющее оправданное расстройство родителей его собственной обидой.

Кеттл была главным источником бесполезных советов, который подпитывали глубокие колодцы её собственной бесполезности в роли матери. Она всегда пыталась подавлять индивидуальность Мэри. Не то чтобы она обращалась с Мэри как с куклой - для этого она была слишком занята своей собственной ролью куклы, - скорее, она относилась к дочери как к своего рода инвестиционному капиталу, вложенному в рискованное предприятие: та, кто изначально была ничего не стоящей, когда-нибудь могла окупиться, выйдя замуж за большой дом или большое имя. Она ясно дала понять, что брак с адвокатом, который вот-вот потеряет дом среднего размера за рубежом, не дотягивает до той выгодной сделки, на которую она рассчитывала. Разочарование Кеттл во взрослой Мэри было лишь продолжением разочарования, которое она испытала при её рождении. Мэри не была мальчиком. Девочки являлись таким унижением, потому что не были мальчиками. Кеттл делала вид, что отец Мэри отчаянно хотел мальчика, в то время как это отчаяние на самом деле принадлежало её собственному отцу, солдату, который предпочитал окопные бои женскому обществу и согласился на минимально необходимый контакт со слабым полом только в надежде на производство наследника мужского пола. После трёх дочерей он уединился в своём кабинете.

Отец Мэри, напротив, обожал её так же, как и она его. Его застенчивость совпадала с её, что освобождало их обоих. Мэри, которая мало говорила первые двадцать лет своей жизни, любила его за то, что он никогда не заставлял её чувствовать, будто её молчание было провалом. Он понимал, что это происходило из-за переизбытка и чрезмерной интенсивности впечатлений. Разрыв между её эмоциональной жизнью и социальными условностями был слишком велик, чтобы она могла его преодолеть. В юности он был таким же, но постепенно научился представлять миру то, что от него ожидалось. Отчаянная искренность Мэри вернула ему его собственную суть.

Мэри помнила его очень живо, но эти воспоминания были забальзамированы его ранней смертью. Ей было четырнадцать, когда он умер от рака. Её "защищали" от его болезни тщетной секретностью, которая делала и без того тяжёлую ситуацию ещё более тревожной. Секретность была взносом Кеттл, её заменителем сочувствия. После смерти Генри Кеттл велела Мэри "быть храброй". Быть храброй означало не просить теперь никакого сочувствия - как будто существовал какой-то смысл просить об этом, даже если бы любая возможность не была давно заморожена. Их жизненный опыт был настолько различным в своей основе. Мэри была полностью погружена в свою утрату, представляя страдания отца, она почти сходила с ума от мысли, что понять её скорбь от его смерти мог только он сам. В то же время, что сбивало с толку ещё больше, их отношения в основном заключались в молчаливом общении, так что казалось, что ничего не мешает их продолжению. Кеттл только с виду разделяла эту тяжёлую утрату. В действительности она страдала от последнего приступа своего постоянного разочарования. Это было так несправедливо: она была слишком молода, чтобы быть вдовой, и слишком стара, чтобы начать всё сначала на приемлемых условиях. Смерть отца заставила Мэри в полной мере ощутить эмоциональное бесплодие своей матери и научила презирать её. Со временем это чувство покрылось корой жалости, которая истончилась, когда у неё появились собственные дети. Теперь эту кору в любой момент могли порвать на части новые взрывы гнева.

Свежим вкладом Кеттл было извинение за то, что Томас не получил подарок на свой второй день рождения. Она искала "повсюду" (перевод: в шикарных магазинах типа Харродса) "что-нибудь вроде тех прекрасных поводьев, которые у тебя были в детстве". После того, как Харродс подвел её, она слишком устала, чтобы искать что-то ещё. "Рано или поздно они вернутся в моду", - сказала она, словно собиралась подарить их Томасу лет в двадцать или тридцать, когда мир наконец опомнится и снова начнёт использовать детские поводья.

- Думаю, бабуля очень разочаровала тебя, потому что не нашла никаких поводьев, - сказала она Томасу.

- Нет, я не хочу никаких поводьев, - сказал Томас, который взял обыкновение возражать последнему утверждению, которое он слышал. Кеттл, которая не знала об этом, была ошарашена.

- Няня всегда ими пользовалась, - возразила она.

- А я всегда на них ругалась, - ответила Мэри.

- Ничего подобного, - сказала Кеттл. - В отличие от Томаса, тебе не позволялось ругаться, как пьяный матрос.

Когда они в последний раз навещали Кеттл в Лондоне, Томас сказал: "О, нет! Чёрт бы побрал, эта грёбаная стиральная машина снова включилась!" - и затем притворился, что выключил её, нажав на неработающую кнопку звонка рядом с камином.

Утром он услышал, как Патрик воскликнул "чёрт бы побрал", когда получил письмо от Сотбис. Картины, как выяснилось, были подделками.

(Примечание: два пейзажа французского художника Будена оставались последними ценными вещами в доме Элеанор. Патрик надеялся, что хотя бы картины достанутся ему, но год назад он получил от матери записку, в которой говорилось, что она хочет продать их и пустить деньги на пристройку помещения для "сенсорной депривации", необходимое Шеймусу. Записка, без сомнения, была написана под влиянием Шеймуса, который хотел выжать из Элеанор всё возможное. Какое-то время Патрик колебался, думая, что он мог бы просто потихоньку продать картины - мать была недееспособна, и Шеймус не смог бы ничего доказать, а двести тысяч фунтов, которые они стоили, позволили бы ему переехать из крохотной лондонской квартирки, где Томасу приходилось спать в переоборудованном шкафу, в просторную квартиру с нормальной детской, - но в конце концов отказался от этой мысли.)

- Какая напрасная трата моральных усилий, - сказал Патрик.

- Это не напрасная трата. Ты же не знал, что это подделка, когда решил не присваивать их.

- Я знаю, просто было бы так легко принять это решение, если бы я знал. Я мог бы с самого начала бить себя кулаком в грудь с криком: "Красть у своей собственной матери? Никогда!" - вместо того, чтобы тратить год на вопрос, не стать ли мне кем-то вроде межпоколенческого Робин Гуда, исправляющего дисбаланс своим добродетельным преступлением. Моей матери удалось заставить меня ненавидеть самого себя за то, что я не лишён чести, - сказал Патрик, обхватив руками голову. - Меня чуть на части не разорвало! И всё зря.

- О чём это папа говорит? - спросил Томас.

- Я говорю о поддельных картинах твоей грёбаной бабушки.

- Нет, она не моя грёбаная бабушка, - сказал Томас, торжественно качая головой.

- Шеймус был не первым, кто облапошил её, заставляя расстаться с теми небольшими деньгами, которые моя грёбаная бабушка ей оставила. Тридцать лет назад какой-то арт-дилер в Париже провернул тот же нехитрый трюк.

- Нет, она не твоя грёбаная бабушка, - сказал Томас, - она моя грёбаная бабушка.

Право собственности было ещё одним понятием, которое Томас недавно усвоил. Долгое время у него не было чувства собственности, но теперь всё принадлежало ему.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

7

(...)

Патрик сидел на земле спиной к дому, прислонившись к узкому серому стволу старого раздвоенного оливкового дерева, к которому он убегал всю жизнь, чтобы спрятаться и подумать. Продолжающаяся драма обмана и самообмана ввергала его в жестокую депрессию. Он почувствовал себя по-настоящему счастливым только когда Томас в первый раз встретил его вспышкой незатейливой любви, раскинув руки в приветствии. Утром они с Томасом обходили террасу, заглядывая за ставни в поисках гекконов. Томас хватался за каждую ставню, мимо которой они проходили, Патрик отцеплял крючок, и она со скрипом открывалась. Иногда геккон взмывал по стене, чтобы укрыться под ставнями верхнего этажа. Томас с открытым от удивления ртом показывал на него пальцем. Геккон был триггером истинного события - момента совместного волнения. Патрик наклонял голову, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами Томаса, называя всё, что им встречалось. "Валериана... Японская айва... Фиговое дерево", - говорил Патрик. Томас хранил молчание, пока вдруг не сказал: "Грабли!" Патрик попытался представить мир с точки зрения Томаса, но это была безнадёжная задача. Большую часть времени он не мог представить мир даже со своей собственной точки зрения. Он полагался на сумерки, дающие ему экстренный курс в том подлинном отчаянии, которое лежало в основе безвкусных, отрешённых, выборочно приятных дней. Томас был его антидепрессантом, но этот эффект вскоре развеялся из-за боли, появившейся в нижней части спины, и он поддался своему привычному страху ранней смерти - боязни, что он умрёт до того, как дети станут достаточно взрослыми, чтобы обеспечивать себя, достаточно взрослыми, чтобы справиться с утратой. У него не было причин полагать, что он умрёт преждевременно; просто это был самый чудовищный и неконтролируемый способ подвести своих детей. Томас стал великим символом надежды, которой не осталось ни на кого другого.

Слава богу, вскоре приезжал Джонни. Патрик был уверен, что он что-то упускает, а Джонни мог пролить на это свет. Нетрудно увидеть, что было нездоровым, но так трудно понять, что значит быть здоровым.

- Патрик!

Его искали. Он услышал, как Джулия позвала его. Быть может, она присоединится к нему под оливковым деревом, сделает ему очень быстрый минет, чтобы ему было немного легче и спокойнее во время обеда. Какая замечательная идея. Стоять ночью под её дверью. Спутанный клубок стыда и неудовлетворённости. Он попытался подняться на ноги. Слабость в коленях. Старость и смерть. Рак. Из своего личного пространства в неразбериху других людей, или из неразберихи своего личного пространства под пассивную власть связей с другими. Он никогда не знал, каким путём всё пойдёт.

- Джулия. Привет, я здесь.

- Меня послали отыскать тебя, - сказала Джулия, осторожно ступая на корявую почву оливковой рощи. - Прячешься?

- Не от тебя, - сказал Патрик. - Иди присядь сюда на минутку.

Джулия села рядом с ним, прислонившись спиной к развилистому стволу.

- Здесь уютно, - сказала она.

- Я здесь прятался с детства. Удивительно, что на земле нет вмятины, - сказал Патрик. Он сделал паузу, взвешивая, стоит ли рискнуть и сказать ей.

- Сегодня ночью в четыре часа я стоял под твоей дверью.

- Почему ты не вошел? - спросила Джулия.

- А ты была бы рада меня видеть?

- Конечно, - сказала она, наклоняясь и легко целуя его в губы.

Патрик почувствовал волну возбуждения. Он представил себе, как катается среди острых камней и упавших веток, притворяясь молодым, и лишь смеётся, когда москиты впиваются в обнажённую плоть.

- И что тебя остановило? - спросила Джулия.

- Роберт. Он увидел меня, когда я замешкался в коридоре.

- В следующий раз не мешкай.

- А что, будет следующий раз?

- Почему бы нет? Тебе скучно и одиноко; мне скучно и одиноко.

- Боже, - сказал Патрик, - если мы будем вместе, количество скуки и одиночества в комнате достигнет ужасающих размеров.

- А может, у них противоположные заряды, и они нейтрализуют друг друга.

- У тебя положительный или отрицательный?

- Положительный, - сказала Джулия. - И я абсолютно и положительно одинока.

- Значит, это имеет смысл, - усмехнулся Патрик. - В моей скуке есть что-то крайне отрицательное. Нам нужно будет провести эксперимент в строго контролируемых условиях, чтобы увидеть, добьёмся ли мы абсолютной ликвидации скуки или превышения допустимой нагрузки одиночества.

- Теперь мы правда должны идти, - сказала Джулия, - или все подумают, что у нас роман.

Они поцеловались. Язык. Он совсем забыл о языке. Он чувствовал себя подростком, который прячется за деревом, экспериментируя с настоящими поцелуями. Он был обескуражен, чувствуя себя настолько живым, что это было почти болезненным. Он ощущал, как его долго подавляемая тоска по близости струится через его руку, когда он осторожно положил её Джулии на живот.

- Не заводи меня сейчас, - сказала она, - это нечестно.

Они со стоном поднялись на ноги.

- Шеймус только что приехал, - сказала Джулия, отряхивая пыль с юбки. - Он объяснял Кеттл, что тут происходит в остальное время года.

- А что Кеттл?

- Думаю, она решила найти Шеймуса очаровательным, чтобы позлить тебя и Мэри.

- Ну конечно. Если бы ты не выбила меня из колеи, я бы и сам догадался.

Они направились к каменному столу, стараясь не слишком много улыбаться или не выглядеть слишком серьёзно. Патрик снова почувствовал себя под микроскопом внимания своей семьи. Мэри улыбнулась ему. Томас раскинул руки, приветствуя его. Роберт пристально смотрел на него своими пугающим всезнающим взглядом. Патрик подхватил Томаса и улыбнулся Мэри, думая: "Можно улыбаться, улыбаться и быть злодеем". Он сел рядом с Робертом, чувствуя себя так же, как когда защищал явно виновного клиента перед известным своей неприступностью судьёй. Роберт замечал всё. Патрик восхищался его умом, но в отличие от Томаса, который накоротко замыкал его депрессию, Роберт заставил его осознать ухищрённое упорство разрушительного влияния, которое родители оказывали на своих детей - которое он оказывал на своих детей. Даже если он был любящим отцом, даже если он не делал грубых ошибок, которые совершали его родители, настороженность, которую он вложил в этот процесс, создала ещё один уровень напряжённости, которую подхватил Роберт. С Томасом он был бы другим - более свободным, более спокойным, если бы можно было быть свободным и спокойным, ощущая несвободу и беспокойство. Это всё было так безнадёжно. Ему действительно необходимо как следует выспаться. Он налил себе бокал красного вина.

- Приятно видеть тебя, Патрик, - сказал Шеймус, потирая его по спине.

Патрику хотелось его ударить.

- Шеймус рассказывал мне о своих мастерских, - сказала Кеттл. - Должна сказать, это звучит просто потрясающе.

- Почему бы вам не подписаться на одну из них? - ответил Патрик. - Это единственный способ увидеть это место в вишнёвый сезон.

- Ах, вишни, - сказал Шеймус. - Да, это действительно что-то особенное. Мы всегда проводим ритуал вокруг вишен, знаете, плоды жизни.

- Звучит очень глубокомысленно, - сказал Патрик. - Это и правда делает вишни вкуснее, чем если бы вы вкушали их просто как плоды вишнёвого дерева?

- Вишни... - сказала Элеанор. - Да... нет... - Она торопливо стирала мысль обеими руками.

- Она любит вишни. Они тут просто великолепны, - сказал Шеймус, стискивая руку Элеанор в успокаивающем пожатии. - Знаете, я всегда беру для неё в интернат миску свежесорванных.

- Щедрая плата, - сказал Патрик, выпивая бокал вина.

- Нет, - сказала Элеанор, впадая в панику, - никакой платы.

Патрик понял, что расстраивает свою мать. Он не мог даже продолжать быть саркастичным. Каждый проход был заблокирован. Он налил себе ещё один бокал вина. Однажды ему придётся бросить всё это, но пока он будет продолжать бороться; он не может остановиться. Бороться с чем, впрочем? Если бы только он не пошёл на такие хлопоты, чтобы сделать безрассудство своей матери законно обоснованным. Она, без всякой иронии, поручила ему задачу лишить самого себя наследства, и он аккуратно её выполнил. Иногда он подумывал о том, чтобы заложить в основание скрытый изъян. Он сидел на встречах с нотариусами и адвокатами разных уровней юрисдикции, обсуждая способы обхода принудительного наследования Наполеоновского кодекса, лучший способ создания благотворительного фонда, налоговые последствия и бухгалтерские процедуры, и никогда не предпринял ничего, кроме усовершенствования плана, чтобы сделать его более сильным и эффективным. Единственным выходом был тот гибкий курс кредитования, который Элеанор сейчас намеревалась отрезать. Он действительно сделал это возможным. Он пытался отталкивать надежду, что она воспользуется этим преимуществом, но теперь, когда эта надежда вот-вот будет потеряна, он осознал, что тайно подпитывал её, используя это как средство удерживать себя на небольшом, но фатальном расстоянии от истины. Сент-Назар скоро уйдёт навсегда, и он ничего не мог с этим поделать. Его мать была идиоткой, в которой не было ничего материнского, а жена покинула его ради Томаса. У него оставался только один надёжный друг, беззвучно всхлипнул он, плеская себе ещё вина. Он опредёленно собирался напиться и оскорбить Шеймуса, а может и нет. В конце концов, вести себя плохо было даже тяжелее, чем вести себя хорошо. Вот в чём заключалась проблема тех, кто не был психопатом. Каждый проход был заблокирован.

Без сомнения, вокруг него разворачивалась сцена, но его внимание было настолько погружено в себя, что он едва мог понять, что происходит. И если бы он даже выбрался по скользкой шахте колодца, что бы он мог обнаружить, кроме Кеттл, превозносящей методы воспитания королевы Мэри, или Шеймуса, излучающего кельтскую харизму? Патрик посмотрел на долину, сплетение воспоминаний и ассоциаций. Посредине виднелась уродливая ферма Модюи, две большие акации до сих росли во дворе перед их домом. В детстве он часто играл с придурковатым Марселем Модюи. Они делали дротики из бледно-зеленого бамбука, растущего по берегам ручья на дне долины, и бросали их в маленьких птичек, которым удавалось взлететь за несколько минут до того, как бамбук тарабанил по покинутой ветке. Когда Патрику было шесть лет, Марсель позвал его посмотреть, как его отец обезглавливает курицу. Он уверял, будто нет ничего интереснее и смешнее, чем наблюдать, как курица нарезает дурацкие круги в поисках своей головы, вот погоди, сам увидишь. Мальчики ждали в тени акаций. Старый топорик торчал под удобным углом в испещрённой крестообразными насечками поверхности буроватого платанового пня. Марсель танцевал вокруг, как индеец с томагавком, изображая, что обезглавливает своих врагов. Вдалеке Патрик услышал панику, поднявшуюся в курятнике. К тому моменту, когда появился отец Марселя, сжимавший шею курицу, её крылья беспомощно бились о его огромный живот, Патрик начал принимать её сторону. Он хотел, чтобы эта курица вырвалась. Он видел, что она знает, что сейчас будет. Её удерживали на боку, её шея торчала над краем пня. Мсье Модюи обрушил топор, и её голова аккуратно плюхнулась к его ногам. Затем он быстро положил то, что от неё осталось, на землю и поощрительным шлепком отправил её в неистовый рывок к свободе, в то время как Марсель глумливо смеялся и показывал пальцем. Где-то в другом месте куриные глаза смотрели в небо, а Патрик смотрел ей в глаза.

За четвёртым бокалом вина Патрик обнаружил, что его воображение устремляется к викторианской мелодраме. Мрачные сцены рождались сами по себе, но он не делал ничего, чтобы остановить их. Он увидел раздутую фигуру утонувшего Шеймуса, плавающую в Темзе. Коляска его матери потеряла управление и прыгала по прибрежной тропе к утёсу Дорсет. Когда она качнулась вперёд над краем обрыва, Патрик отметил великолепный Национальный трест на заднем плане. Когда-нибудь он действительно должен будет бросить всё это, вернуться к реальности, признать факты, но прямо сейчас он выпил бы ещё немного вина.

Томас, сидящий на коленях у Мэри, наклонился вперёд, и она тут же, со своей обычной безупречной интуицией, протянула ему печенье. Он откинулся на её грудь, убедившись, как это случалось сотни раз на день, что если ему что-нибудь понадобится, ему это дадут. Патрик просканировал себя на предмет ревности, но ничего не обнаружил. У него было достаточно тёмных эмоций, но среди них не было соперничества со своим маленьким сыном. Томас наклонился вперёд во второй раз и с вопросительным лепетом протянул своё печенье Джулии, предлагая ей откусить кусочек. Джулия посмотрела на мокрое обмусоленное печенье, скорчила гримасу и сказала: "Фу. Нет, спасибо тебе большое".

Патрик внезапно осознал, что не мог бы заниматься любовью с кем-то, кто настолько не понимал щедрости Томаса. Или мог бы? Несмотря на своё резкое охлаждение, он чувствовал, что его вожделение продолжало метаться подобно обезглавленной курице. Теперь он достиг псевдо-отрешённости опьянения, небольшого пригорка перед болотом жалости к себе и потерей памяти. Он видел, что ему действительно нужно вылечиться, так не могло продолжаться. В один прекрасный день он бросит всё это, но он не мог этого сделать, пока не был готов, и не мог управлять тем, когда будет готов. Однако он мог приготовиться к тому, чтобы быть готовым. Он откинулся на стул и согласился, по крайней мере, на это: его делом до конца месяца было готовиться к тому, чтобы быть готовым выздороветь.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Томас начал говорить в прошлом году. Его первым словом было "свет", вскоре за ним последовало "нет". Все эти оболочки испарялись и так основательно сменяли одна другую, что трудно было вспомнить начало, когда он говорил не столько для того, чтобы что-то рассказать, сколько чтобы понять, что это такое - вырваться из молчания в слова. Изумление постепенно сменилось желанием. Когда он что-то видел, то больше не удивлялся, он это хотел. Он замечал метлу на улице за сотню ярдов, когда остальные не могли ещё увидеть даже флюоресцентную куртку уборщика. Пылесосы тщетно прятались за дверями - желание давало ему рентгеновское зрение. При нём никто не мог долго носить ремень - он реквизировался для непонятной игры, в которой Томас с торжественным видом размахивал пряжкой, гудя как машина. Если они выезжали из Лондона, его родители нюхали цветы и восхищались видами, Роберт искал подходящие деревья, чтобы вскарабкаться, а Томас, который был ещё недостаточно далёк от природы, чтобы превращать её в культ, нёсся через лужайку к обмякшим виткам шланга, почти невидимым в некошеной траве.

На праздновании своего первого дня рождения на прошлой неделе Томас был впервые атакован мальчиком по имени Элиот. Внимание Патрика привлекла внезапная суматоха на другом конце гостиной. Томаса, который неуверенно ковылял со своим деревянным кроликом на верёвочке, сбил с ног здоровяк из его прогулочной группы и вырвал у него из рук верёвку. Он вскрикнул от возмущения и расплакался. Разбойник победоносно удалился, волоча за собой кролика, который стучал неровными колёсами.

Мэри кинулась к нему и подняла Томаса с пола. Роберт подошёл убедиться, что с ним всё в порядке, направляясь отвоёвывать кролика.

На коленях у Мэри Томас затих и перестал плакать. Он выглядел задумчивым, как будто пытался включить эту новую идею нападения на него в свою систему взглядов. Затем он сполз с колен Мэри и снова спустился на пол.

- Кто этот ужасный ребенок? - спросил Патрик. - Никогда не видел такое зловещее лицо. Он похож на председателя Мао на стероидах.

Прежде чем Мэри успела ответить, к ним подошла мать задиры.

- Вы нас извините, - сказала она. - Элиот такой боевой, ну прямо как его папа. Не хочу подавлять весь этот напор и энергию.

- Положитесь в этом на пенитенциарную систему, - ответил Патрик.

- Пусть попробует напасть на меня, - воинственно сказал Роберт, демонстрируя свои боевые движения.

- Давайте не будем глобализовать этот инцидент с кроликом, - сказал Патрик.

- Элиот, - сказала мать задиры особым фальшивым голосом, - отдай Томасу его кролика.

- Нет, - прорычал Элиот.

- О, дорогой, - сказала его мать, восхищённая его упорством.

Томас перенёс внимание на каминные щипцы, которые он с грохотом потащил из ведра. Элиот, осознав, что, должно быть, захватил не ту вещь, бросил кролика и направился к щипцам. Мэри взяла кролика за верёвочку и передала её Томасу, что заставило Элиота отвернуться от ведра - он был не в состоянии решить, за что ему бороться. Томас протянул верёвку от кролика Элиоту, который отверг её и с плачем заковылял к своей матери.

- Разве ты не хочешь щипцы? - попыталась она уговорить его.

Патрик надеялся, что станет обращаться с Томасом более разумно, чем с Робертом, не вселяя в него свои собственные тревоги и заботы. Барьеры всегда поднимались в последний момент. Он так устал. Барьеры всегда поднимались... конечно... он подумал бы, что... он гонялся за своим хвостом... собака лаяла на той стороне долины... мир внутри и мир снаружи проваливались друг в друга... он почти засыпал... возможно, ему это снится... на хрен всё это. Он сел и закончил мысль. Да, даже самая разумная забота несла с собой теневую сторону. Даже Джонни (впрочем, он был детским психологом) упрекал себя за то, что заставлял своих детей чувствовать, будто по-настоящему понимал их, будто знал, что они чувствовали, прежде чем они сами это понимали, будто мог читать их бессознательные импульсы. Они жили во всевидящей тюрьме его сопереживания и компетентности. Он украл их внутреннюю жизнь. Возможно, самое доброе, что мог сделать Патрик, это разрушить семью, чтобы дать своим детям простую и основательную катастрофу. В конечном счёте все дети должны были вырваться на свободу. Почему бы не дать им твёрдую стену, которую они будут пинать, высокую доску, с которой они спрыгнут. Господи, ему действительно нужно хоть немного отдохнуть.
(...)
Неудивительно, что Патрик всегда был уставшим и его отцовская забота ограничивалась краткими порывами. Сегодня Томасу нездоровилось. Его изводили ещё несколько прорезающихся зубов, дёсны воспалились, щёки покраснели и припухли, и он метался по комнате в поисках, чем бы отвлечься. Вечером Патрик наконец внёс свой вклад в виде быстрого тура по дому. Их первой остановкой была розетка под зеркалом. Томас смотрел на неё с вожделением, предвидя отцовское "нет, нет, нет, нет, нет". Он настойчиво мотал головой, нагромождая между собой и розеткой столько "нет", сколько мог, но вскоре желание снесло слабую плотину его совести, и он ринулся к розетке, импровизируя вилку своими влажными пальчиками. Патрик подхватил его на руки и потащил дальше по коридору. Томас закричал в знак протеста, засадив пару резких ударов по отцовским яичкам.

- Пойдем посмотрим на лестницу, - выдохнул Патрик, чувствуя, что было бы нечестно предложить ему что-то гораздо менее опасное, чем поражение электротоком. Томас узнал это слово и успокоился, зная, что неустойчивая алюминиевая заляпанная краской лестница в котельной несёт свой собственный потенциал для травм и смерти. Патрик слегка поддерживал его за пояс, когда он карабкался вверх по лестнице и чуть не опрокинул её. Спустившись обратно, ошалевший Томас, шатаясь как пьяный, рванул к паровому котлу. Патрик поймал его, не позволив врезаться в цистерну с водой. Он был полностью вымотан к этому моменту. С него хватит. Нельзя сказать, что он не внёс свой вклад в заботу о ребёнке. Теперь ему был нужен отдых. Он пошатываясь вернулся в гостиную с извивающимся сыном на руках.

- Ну как вы? - спросила Мэри.

- Он меня вымотал, - ответил Патрик.

- Неудивительно, ты был с ним целых полторы минуты.

Томас бросился к матери, в последнюю минуту теряя равновесие. Мэри поймала его, прежде чем он врезался головой в пол, и поставила на ноги.

- Не знаю, как вы справляетесь без няни, - сказала Джулия.

- Не знаю, как бы я справилась с няней. Я всегда хотела сама ухаживать за детьми.

- Некоторых материнство захватывает целиком, - сказала Джулия. - Должна сказать, это не мой случай, но ведь я была так молода, когда родилась Люси.

Чтобы показать, что она тоже сошла с ума на залитом солнцем юге, Кеттл спустилась к обеду в бирюзовой шелковой блузе и лимонно-жёлтых льняных брюках. Остальные домочадцы, по-прежнему одетые в промокшие от пота рубашки и брюки цвета хаки, оставили её там, где она хотела быть, одинокой мученицей своих собственных высоких стандартов.

Когда она вошла, Томас шлёпнул себя ладонями по лицу.

- Ах ты сладенький, - сказала Кеттл. - Что он делает?

- Прячется, - пояснила Мэри.

Томас отдёрнул руки и уставился на них, широко открыв рот. Патрик отшатнулся назад, поражённый его появлением. Это была новая игра Томаса. Патрику она казалась самой старой игрой в мире.

- Это так расслабляет, когда он прячется там, где мы все можем его видеть, - сказал Патрик. - Я боюсь того момента, когда он почувствует, что ему нужно покинуть комнату.

- Он думает, что мы не видим его, потому что он нас не видит, - сказала Мэри.

- Должна сказать, я разделяю его чувства, - сказала Кеттл. - Я бы хотела, чтобы люди смотрели на вещи точно так же, как я.

- Но ты же знаешь, что так не бывает, - возразила Мэри.

- Не всегда, дорогая, - ответила Кеттл.

- Не уверен, что тут у нас эгоцентричный ребёнок и хорошо адаптированные взрослые, - Патрик предположил ошибку в теории. - Томас знает, что мы не видим вещи так же, как он, иначе бы он не смеялся. Шутка - это смещение ракурса. Когда он закрывает лицо, то ожидает, что мы встанем на его точку зрения, а когда отрывает руки, то ждёт, что мы вернёмся к своей собственной. Это мы застряли в себе.

- Честное слово, Патрик, ты всегда так усложняешь, - пожаловалась Кеттл. - Он всего лишь маленький мальчик, он просто играет. Кстати, я кое-что вспомнила по этому поводу, - сказала она, словно перехватывая руль у пьяного водителя. - Мы с папой поехали в Венецию, ещё до свадьбы. Мы старались не попадаться никому на глаза, потому что в те времена такое ожидалось от неженатых пар. Ну и конечно, первое, что произошло в аэропорту - мы натолкнулись на Синтию и Людо. Мы решили вести себя почти как Томас и притвориться, что если мы не будем на них смотреть, они нас не заметят.

- И как, успешно? - спросил Патрик.

- Как бы не так. Они в полный голос позвали нас по имени на весь аэропорт. Я думала, было совершенно очевидно, что мы не хотели, чтобы нас заметили, но тактичность никогда не была сильной стороной Людо. Что поделать, мы издали все правильные звуки*.

(*make all the right noises - дословно "издавать все правильные звуки" - говорить, что от тебя хотят или ожидают услышать)

- Но Томас хочет, чтобы его заметили, это его великий момент, - сказала Мэри.

- Я не говорю, что это точно такая же ситуация, - сказала Кеттл, от раздражения слегка брызгая слюной.

- Что такое "правильные звуки"? - спросил Роберт у Патрика по дороге к столу.

- Всё, что говорит Кеттл, - ответил он, наполовину надеясь, что она это услышит.

То, что Джулия недружелюбно относилась к Мэри, делу не помогало - хотя чем бы могло помочь, если бы она была дружелюбна. Его верность Мэри не была под вопросом (или была?); вопрос был в том, сможет ли он продержаться без секса ещё хоть секунду. В отличие от необузданных аппетитов юности, его нынешнее влечение носило трагический оттенок - это было влечение к аппетитам, метавлечение, желание желать. Теперь вопрос состоял скорее в том, сможет ли он поддерживать эрекцию, а не в том, сможет ли он когда-нибудь избавиться от этой чёртовой штуки. В то же время влечение должно было культивировать простоту, оно должно было растворяться в объекте желания, чтобы скрыть свою трагическую природу. Это было влечение не к вещам, которые он мог получить, а к возможностям, которые он не мог вернуть. Что он будет делать, если получит Джулию? Просить прощения за то, что так опустошён, конечно. Просить прощения за то, что несвободен. У него был кризис среднего возраста (облегчи душу, дорогой, это тебе поможет), но это было ни о чём, потому что кризис среднего возраста был всего лишь клише, словесным тамазепамом, заставлявшим переносить переживания в сон, а переживания, которые он испытывал, терзали его наяву - в три тридцать грёбаной ночи.
(...)
Из коридора послышался плач Томаса. Эти звуки царапали ему нервы, как наждачная бумага. Он хотел утешить Томаса. Он хотел, чтобы Джулия утешила его. Он хотел, чтобы Мэри утешилась, утешая Томаса. Он хотел, чтобы всем было хорошо. Он больше не мог этого выносить. Он отбросил одеяло в сторону и стал ходить по комнате.

Скоро Томас успокоился, но его плач вызвал реакцию, которую Патрик больше не мог контролировать. Он собирался пойти в комнату Джулии. Он собирался превратить узкий земельный надел своей жизни в поле пламенеющих маков. Он медленно открыл дверь, приподняв её на петлях, чтобы не скрипела, и закрыл её за собой, удерживая ручку, чтобы не щёлкнула. Он медленно выпустил язычок защёлки в паз. Из-за детей в коридоре не гасили свет. Он был освещён как тюремный двор. Патрик прошёл по коридору, осторожно ступая с пятки на носок, до самого конца, до приоткрытой двери в комнату Люси. Он хотел сперва проверить, что та оставалась в своей комнате. Да. Отлично. Он вернулся к двери Джулии. Сердце колотилось. Он чувствовал себя ужасающе живым. Он наклонился к двери и прислушался.

И что дальше? Что сделает Джулия, если он войдёт к ней комнату? Вызовет полицию? Потянет его в постель, шепча: "Что же ты так долго?" Пожалуй, было несколько бестактно будить её в четыре утра. Может, ему лучше договориться о свидании на следующий вечер. Его ноги стыли на шестиугольных плитках.

- Папа.

Он обернулся и увидел бледного и нахмуренного Роберта, стоящего в дверях своей спальни.

- Привет, - прошептал Патрик.

- Что ты тут делаешь?

- Хороший вопрос, - сказал Патрик. - Ну, я услышал, как Томас заплакал... - Это было почти правдой. - И я решил посмотреть, всё ли в порядке.

- А почему ты стоишь возле комнаты Джулии?

- Я не хотел беспокоить Томаса, вдруг он снова заснул, - объяснил Патрик. Роберт был слишком умён для этой чуши, но, пожалуй, чуть-чуть мал, чтобы говорить ему правду. Через пару лет Патрик мог бы предложить ему сигару и сказать: "У меня эта довольно неловкая штука меццо-дель-камин, и мне нужен короткий роман, чтобы встряхнуться". Роберт хлопнул бы его по спине и сказал: "Я понимаю, старик. Удачи и счастливой охоты". Но пока ему было всего шесть лет, и от него приходилось скрывать правду.

Томас снова заплакал, словно спасая Патрика из затруднительного положения.

- Думаю, мне лучше зайти, - сказал Патрик. - Бедная мама не спала всю ночь.

Он стоически улыбнулся Роберту.

- Шёл бы ты лучше спать, - сказал он, целуя его в лоб.

Роберт с сомнением вернулся в свою комнату.

Заглушка розетки в захламлённой комнате Томаса отбрасывала на пол слабый оранжевый отсвет. Патрик пробрался к постели, в которую Мэри каждую ночь забирала Томаса из его ненавистной кроватки, и опустился на матрас, столкнув на пол кучу мягких игрушек. Томас корчился и извивался, пытаясь найти удобное положение. Патрик лёг на бок, балансируя на краю постели. Он заведомо не мог уснуть в этой сомнительной банке сардин, но если бы он сумел просто позволить своим мыслям плавно скользить, он мог бы немного отдохнуть; если бы он мог стать всемогущим и достичь расплывчатости сновидений без их мучительности, это было бы хоть кое-что. Он хотел просто забыть эпизод с Джулией. Какой ещё эпизод с Джулией?

Возможно, Томас не станет обломком крушения, когда вырастет. О чём ещё можно было просить?

Мысли поплыли, обрываясь на половине... на четверти, скользя вниз... вниз.

Патрик почувствовал сильный удар в лицо. Теплая струйка крови с металлическим привкусом залила ему нос и нёбо.

- Господи, - сказал он, - похоже, у меня кровь пошла носом.

- Бедняга, - пробормотала Мэри.

- Мне лучше вернуться к себе, - прошептал Патрик, скатываясь на пол. Он вернул на место плюшевых телохранителей Томаса и с трудом поднялся на ноги. Колени болели. Вероятно, это артрит. Он мог бы тоже перебраться в интернат для инвалидов, где жила его мать. Всем было бы удобно.

Он пошёл по коридору, втягивая голову в плечи и зажимая ноздрю костяшкой указательного пальца. Пижама была в пятнах крови: вот тебе поле маков. Было уже пять утра, слишком поздно для одной половины жизни и слишком рано для другой. Никакой надежды на сон. Лучше уж спуститься вниз, выпить галлон здорового органического кофе и оплатить несколько счетов.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Август 2001

6

Днём, когда Патрик слышал гулкий лай несчастного пса с другой стороны долины, он представлял себе лохматую соседскую овчарку, бегающую взад и вперёд вдоль забора, огораживающего двор, в котором она была заточена, но теперь, посреди ночи, он вместо этого думал о пространстве, в котором разносились и рассеивались волны её тявканья и воя. Переполненный людьми дом лишь спрессовал его одиночество. Тут не было никого, к кому он мог бы пойти, кроме, возможно, или скорее невозможно (или, может быть, возможно), Джулии, снова приехавшей спустя год.

Как обычно, он был слишком измотан, чтобы читать, и слишком возбуждён, чтобы спать. Башня книг на его тумбочке, казалось, предусматривала каждое возможное расположение духа, за исключением состояния взбудораженной безысходности, в котором он неизменно находился. «Элегантная Вселенная» действовала ему на нервы. Он не хотел читать о кривизне пространства, когда и без того наблюдал, как потолок смещался и перекашивался под его измученным взглядом. Он не хотел думать о нейтрино, пронизывающих его плоть, и без того ощущая себя достаточно уязвимым. Он начал «Исповедь» Руссо, но в итоге был вынужден сдаться - он и без того едва был в состоянии справляться с манией преследования, чтобы добавлять к ней что-то со стороны. Роман, имитирующий дневник одного из спутников капитана Кука во время его первого путешествия на Гавайи, был слишком тщательно проработан, чтобы иметь какое-либо сходство с жизнью. Перегруженный мельчайшими вариациями эмблем на галетах Департамента продовольствия, Патрик ощущал себя полностью подавленным, но когда второе повествование, написанное потомком первого рассказчика, живущим в Плимуте двадцать первого века и проводящим отпуск в Гонолулу, создало игривый контраст с первым повествованием, он почувствовал, что сходит с ума. Два исторических труда - история соли и история всего мира с 1500 года до нашей эры - конкурировали между собой за место в основании штабеля.

Мэри, как обычно, спала вместе с Томасом, оставляя Патрика разрываться между чувствами восхищения и заброшенности. Мэри была такой преданной матерью, потому что знала, каково расти с равнодушной матерью. Патрик также знал, каково это, и ему, как бывшему объекту материнской гиперзаботы Мэри, иногда приходилось напоминать себе, что он уже не дитя, аргументируя тем, что теперь в доме были настоящие дети, ещё не подготовленные к ужасам; порой он должен был делать себе порядочный выговор. Однако он тщетно ждал, когда созреет влияние родительства. Появление детей только выявило его собственную детскость. Он чувствовал себя как человек, который страшится покинуть гавань, зная, что под палубой его импозантной яхты стучит грязный маленький двухтактный двигатель: боязнь и желание, боязнь и желание.

Кеттл, мать Мэри, прибыла сегодня днем и, как обычно, сразу нашла источник трений со своей дочерью.

- Как долетела? - вежливо спросила Мэри.

- Ужасно, - ответила Кеттл. - Рядом со мной сидела кошмарная женщина, которая страшно гордилась своей грудью и всю дорогу тыкала ею в лицо своему ребёнку.

- Это называется кормить грудью, мама, - сказала Мэри.

- Спасибо, дорогая, - сказала Кеттл. - Я знаю, что теперь это последний крик моды, но когда у меня были дети, разговор шёл о том, как вернуть свою фигуру. Умной считалась женщина, которая, приходя на вечеринку, выглядела так, будто никогда не была беременна, а не та, которая выставляла напоказ свои груди - по крайней мере, не для грудного кормления.

Пузырёк тамазепама, как обычно, примостился на тумбочке возле кровати. У него несомненно была проблема с тамазепамом, а именно - препарат был недостаточно сильным. Побочные эффекты - провалы в памяти, обезвоживание, головная боль, угроза ночных кошмаров при отмене - всё это прекрасно проявлялось. Единственным отсутствующим эффектом был сон. Он помнил инструкцию из далёкого прошлого, в которой говорилось не принимать тамазепам более тридцати дней подряд. Он принимал его каждый день в течение трёх лет во всё возрастающих дозах. Патрик продолжал глотать таблетки, чтобы не столкнуться с синдромом отмены. Он был бы "совершенно счастлив" - как говорили люди, когда имели в виду обратное - вытерпеть все страдания, но никогда не мог найти на это времени. То у одного из детей был день рождения, то он выступал в суде, уже и без того взвинченный, то какой-то другой неимоверно важный долг требовал отсутствия галлюцинаций и повышенной тревожности. Завтра, к примеру, к ним на обед придёт его мать. Обе матери разом - неподходящий случай для провоцирования какого-либо добавочного психоза.

И всё же он до сих пор лелеял в памяти те дни, когда добавочный психоз был его любимым времяпрепровождением. Свой второй год в Оксфорде он провёл за изучением психоделических эффектов. Как раз в то лето тревожных экспериментов он и встретил Джулию. Она была младшей сестрой блёклого парня, жившего с ним на одной лестничной клетке в Тринити. Патрик, уже на первом этапе психоделического трипа, второпях отказывался от его приглашения на чай, когда увидел через полуоткрытую дверь сногсшибательно красивую девушку, которая сидела на подоконнике, обхватив колени. Он изменил курс в сторону "чашки чая по-быстрому" и провёл следующие два часа, по-идиотски пялясь на бесстыдно прекрасную Джулию с её розовыми щеками и тёмно-синими глазами. На ней была малиновая футболка, через которую выделялись её соски, и линялые голубые джинсы, протёртые до дыр на несколько дюймов ниже заднего кармана и над правым коленом. Он поклялся себе, что соблазнит её, когда она станет достаточно взрослой, но она упредила его боязливое решение, соблазнив его тем же вечером. Они занялись ускоренной как при покадровой съёмке и юридически незаконной любовью (на следующей неделе ей исполнялось только шестнадцать). Они падали вверх, проваливались в кроличьи норы, наблюдали, как часы идут против часовой стрелки, и убегали от полицейских, которые не гнались за ними. Когда они поехали в Грецию, он помог ей заначить кислоту в его любимом тайном местечке: между её ног. Он привык думать, что вся их любовная история была лишь каскадом приключений, но теперь запинающийся экстаз их занятий любовью казался чудом свободы, принадлежностью утерянного мира. Никогда больше он не испытывал той спонтанной интимности, особенно - как он всё время напоминал себе - во время разговора с той более сухой и жёсткой Джулией, которая сейчас гостила у него. И всё же она была тут, дальше по коридору, побитая жизнью, но всё ещё прелестная. Стоит ли пойти к ней? Стоит ли рисковать? Стоит ли им ворошить прошлое? Вернётся ли тот накал, как только их тела переплетутся? Безумная идея. Ему придётся пройти мимо Роберта, страдающего бессонницей и помешанного на наблюдении, мимо беспощадной Кеттл, мимо Мэри, парящей как стрекоза над поверхностью сна из боязни пропустить малейшие модуляции недомоганий своего ребёнка, а затем в комнату Джулии (угол её двери царапает пол), к которой, вероятно, уже в любом случае вторглась её дочь Люси. Он был, как обычно, парализован равными противоборствующими силами.

Всё было как обычно. Это была депрессия: застревать, цепляясь за устаревшую версию себя. Днём, когда Патрик играл с детьми, он был очень близок к тому, кого изображал - отец, играющий со своими детьми, но ночью он либо страдал от ностальгии, либо терзался самоотвержением. Его молодость умчалась прочь в кроссовках Nike Air Max, оставив после себя клубы пыли и коллекцию поддельного антиквариата. Он пытался напомнить себе, какой в действительности была его молодость, но всё, что он мог вспомнить - это избыток секса и чувство потенциального величия, на смену которому, по мере приближения к настоящему, пришло отсутствие секса и чувство растраченного впустую потенциала. Боязнь и желание, боязнь и желание. Возможно, стоит принять ещё двадцать миллиграммов тамазепама. Сорок миллиграммов, при условии, что за ужином он выпил достаточно красного вина, иногда приносили пару часов сна - не того ослепительного забвения, которого он жаждал, а потливого беспокойного сна, пронизанного кошмарами. Заснуть, в сущности, было последним, чего он хотел, если это приводило к этим снам: привязанный к стулу в углу комнаты, он наблюдал, как его дети подвергаются пыткам, в то время как он выкрикивал проклятия мучителю или умолял его прекратить. Была также диетическая версия, кошмар-лайт, в котором он в последний момент бросался вперёд и заслонял своих сыновей от пуль, разрывающих его тело в клочья, или несущегося грузовика. Когда его не будили эти ужасные образы, он задрёмывал без сновидений только для того, чтобы через несколько минут проснуться, хватая ртом воздух. Цена, которую он платил за успокоительные, необходимые ему, чтобы заснуть, заключалась в том, что у него останавливалось дыхание до тех пор, пока аварийный блок его мозга не посылал сигналящую скорую помощь к его лобным долям и его не выталкивало обратно в сознание.

Его сны, и без того ужасные сами по себе, почти всегда сопровождались оборонительным аналитическим продолжением. Его друг Джонни, детский психолог, говорил, что это "осознанные сновидения", в которых сновидец сознаёт, что спит. От чего он защищал своих детей? Конечно же, от своей собственной памяти о мучениях, которым он подвергался. Эти семинары по сновидениям всегда приходили к таким резонным заключениям.

Это было правдой, что он был одержим стремлением остановить поток яда, передаваемый от поколения к поколению, но он уже чувствовал, что потерпел неудачу. Хотя он был полон решимости не причинять своим детям страданий, которые ему пришлось перенести, он не мог защитить их от последствий. Патрик похоронил собственного отца двадцать лет назад и почти никогда не вспоминал о нём. Даже в свои самые лучшие минуты Дэвид был груб, холоден, саркастичен, легко впадал в скуку; он компульсивно поднимал барьер в последний момент, чтобы убедиться, что Патрик переломает себе ноги. Для Патрика было бы чудовищным стать отвратительным отцом, или развестись, или лишить наследства своих детей; но вместо этого им пришлось жить с яростным, неугомонным следствием этих вещей. Он знал, что Роберт унаследовал его ночные страхи, и отказывался верить, что это можно объяснить геном ночных страхов. Он вспоминал бесконечные разговоры о своей бессоннице в то время, когда Роберт хотел подражать ему во всём. Он также видел, со смесью вины и удовлетворения, и вины за удовлетворение, как сочувствие и привязанность к Элеанор постепенно сменялись у Роберта враждебностью и презрением к ней и её филантропической жестокости.

Единственным большим облегчением было то, что в этом году они не видели Пакеров. Джоша на три недели забрали из школы, и он утратил привычку делать вид, что они с Робертом лучшие друзья. В этот период пьянящей свободы Патрик и Роберт столкнулись с Джилли в Голландском парке и узнали, что они с Джимом разводятся.

- Бриллиант лишился блеска, - призналась она. - Но мне, по крайней мере, удалось сохранить бриллиант, - добавила она с торжествующим возгласом. - Роджера отправляют в тюрьму, вот ужас. Вы разве не слышали? Это тюрьма открытого типа, одна из тех шикарных. Но всё равно мало хорошего. Его посадили за мошенничество и уклонение от уплаты налогов. По сути, за то, что делают все, но ему не удалось выкрутиться. Кристина просто убита, с двумя детьми и всё такое. Она даже не может позволить себе няню. Я ей говорю, получи развод, это тебя подбодрит, серьёзно. Вообще-то я забыла, что она не получит большой компенсации. Не знаю, как сильно это может подбодрить без состояния в придачу. Звучит ужасно, да? Но нужно быть реалисткой. Врач посадил меня на эти таблетки, теперь не могу перестать говорить. Вам лучше просто уйти, иначе я заставлю вас весь день слушать мою болтовню. Как всё-таки странно, как подумаю, что в прошлом году мы все сидели возле бассейна в Сан-Тропе, классно проводили время, а теперь наши пути разошлись. Но всё же у нас есть дети, правда? Это самое главное. Не забывай, что Джош по-прежнему твой лучший друг, - крикнула она Роберту, когда они уходили.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча