Э. Сент-Обин "С молоком матери"

[Odillia]

Первую неделю августа Мэри была с Томасом одна. Патрика задержало в Лондоне сложное дело, которое, как она подозревала, следовало назвать "Джулия против Мэри", но все делали вид, что это что-то ещё. Как она могла сказать, что ревновала к Джулии, когда в следующий момент это было не так? Иногда она, в сущности, была ей благодарна. Она не хотела, чтобы Патрика увели, и не думала, что он уйдёт. Мэри по своей природе была одновременно и ревнивой и терпимой, и единственным способом, которым могли ужиться эти две её стороны, было культивирование вседозволенности. При таком раскладе мысль, что Патрик никогда не хотел покидать её, удовлетворяла её ревность. Эта схема выглядела достаточно простой, за исключением двух непосредственных осложнений. Во-первых, случались моменты, когда её переполняла ностальгия по эротической жизни, которая у них была до того, как она стала матерью. Её страсть достигла своего пика, когда она пыталась забеременеть, что естественным образом привело к угасанию этой страсти. Во-вторых, она рассердилась, когда почувствовала, что Патрик намеренно ухудшает их отношения, чтобы решиться на адюльтер. Всё так просто: ему был нужен секс, который она не могла предоставить, поэтому он собирался поискать в другом месте. Измена была технической формальностью, но неверность поколебала основу их отношений, отравила атмосферу.

Роберт был в гостях у своего друга Джереми. Он впервые проводил вдали от дома больше одной ночи. Когда они в первый вечер говорили по телефону, он был ужасающе беззаботным. Конечно, она была этим довольна, конечно, это было знаком его уверенности в любви родителей, которую он чувствовал, даже когда их не было рядом. Но всё же было так странно, что он был не с ней. Она помнила его в возрасте Томаса, когда он ещё убегал, чтобы его догоняли, и прятался, чтобы его нашли. Даже тогда он был более погружённым в себя, чем Томас, более обременённым самим собой. Он был, с одной стороны, обитателем первозданного рая, которого Томас никогда не знал, а с другой стороны, пилотным образцом. Томас имел преимущество второго ребёнка: осознание родительских ошибок и, как следствие, более продуманные надежды.

- Всё, я уже наелся, - сказал Томас и начал сползать со своих стульев.

Мэри помахала Мишель, но та была занята другим клиентом. Она придерживала тарелку жареного картофеля на последний момент: если бы Томас увидел чипсы раньше, он не стал бы есть рыбу. Мэри надеялась, что хрустящая картошка удержит его за столом ещё на пять минут, но ей не удалось привлечь внимание Мишель, и Томас продолжал свой спуск.

- Хочешь чипсов, милый?

- Нет, мама, не хочу. Ой, нет, я хочу чипсы, - поправил себя Томас.

Он соскользнул и ударился подбородком о стол.

- Мама тебя возьмёт, - сказал он, протягивая руки.

Она подняла его и усадила к себе на колени, нежно покачивая. Всякий раз, когда Томас ушибался, он снова говорил о себе "ты", хотя усвоил правильное использование первого лица единственного числа полгода назад. До того он называл себя "ты" на совершенно логичных основаниях - потому что так делали все остальные. Он также упоминал других как "я", исходя из вполне логичных оснований, что так они называли себя. Затем за одну неделю "ты хочешь" превратилось в "я хочу". Всё, что с ним сейчас происходило - увлечение опасностью, утверждение права собственности, ритуальное противоречие, желание сделать что-то для себя, - было посвящено этому взрывному переходу от "ты" к тому, чтобы быть "я", от того, чтобы видеть себя глазами родителей, к тому, чтобы видеть себя собственными глазами. Но в этот момент у него был грамматический регресс, он хотел снова быть "ты", созданием своей матери.

- Это так трудно, потому что собственная воля - это то, что ведёт тебя по жизни, - сказала вчера вечером Салли. - Ты же не хочешь сломить волю своего ребёнка? Это то, чего добивались наши матери. Вот что значит быть "хорошим" - быть сломленным.

Салли, американская подруга Мэри, была её главным союзником: она была матерью, которую тоже забрасывали бесполезными советами, она так же была полна решимости давать своим детям бескомпромиссную поддержку, откатить валун своего собственного воспитания с их пути, чтобы они могли свободно идти вперёд. Эта задача сопровождалась враждебными комментариями: перестань быть тряпкой; не становись рабой своих детей; верни свою фигуру; позаботься лучше о своём муже; вернись "в форму"; сходи на вечеринку, если проводить всё время с детьми, можно буквально сойти с ума; повышай свою самооценку: поручи детей кому-то другому и напиши статью о том, что женщины не должны чувствовать себя виноватыми, поручая своих детей кому-то другому; не порть своих детей, потакая их капризам; пусть маленький тиран кричит, когда его укладывают спать одного - когда он поймёт, что плакать бесполезно, то перестанет; в любом случае, дети любят границы. За ними последовали сбивающие с толку разговоры: никогда не давай парацетамол, всегда давай парацетамол, парацетамол мешает действию гомеопатии, гомеопатия вообще не действует, гомеопатия действует лишь в некоторых случаях, а в остальных нет; янтарное ожерелье снимает боль, когда режутся зубки; эта сыпь может быть аллергией на коровье молоко, это может быть аллергия на пшеницу, это может быть аллергия на грязный воздух, Лондон стал в пять раз более загрязнённым за последние десять лет; никто толком не знает, скорее всего, это само пройдёт. Затем начались провокационные сравнения и явная ложь: моя дочь спит всю ночь; ей уже с трёх недель были не нужны подгузники; его мать кормила его грудью до пяти лет; нам так повезло, им обоим гарантированы места в Акорн; она дружит в школе с внучкой Силлы Блэк.

Когда удавалось отвлечься от всего этого безумия, Мэри пыталась прорубиться сквозь мёртвую древесину своего собственного состояния - через сверхкомпенсацию и истощение, раздражение и страх, через напряжение между зависимостью и независимостью, которое раздирало её так же, как её детей, - и попытаться вернуться к корням, к инстинкту любви, остаться там и действовать оттуда.

Она чувствовала, что Салли приходилось барахтаться в той же каменной ловушке, поэтому они могли доверять друг другу. Вчера вечером Салли прислала факс, но Мэри ещё не успела его прочитать. Она вырвала его из аппарата и запихнула в рюкзак, чтобы прочесть позднее, когда Томас уснёт. "Когда он уснёт" было тем промежутком времени, в который предполагалось искусно утрамбовать всю остальную жизнь, но к тому моменту, когда это наконец случалось, она, как правило, так хотела спать, что у неё не оставалось сил на что-либо другое.

Чипсы уже не могли дольше удерживать Томаса, и он снова сполз со стульев. Мэри взяла его за руку, и он потянул её к ступенькам, к которым он рвался раньше. Они вместе бродили по променаду.

- Здесь ногам так хорошо и гладко, - сказал Томас. - Ой, - он остановился перед увядшими кактусами. - Как это называется?

- Это какие-то кактусы, милый. Я не знаю точно, как они называются.

- Нет, я хочу знать точно, как они называются, - сказал Томас.

- Посмотрим в книге, когда вернёмся домой.

- Да, посмотрим... Ой! Что это мальчик делает?

- Это у него водяной пистолет.

- Чтобы поливать цветы?

- Ну, да, неплохое применение.

- Это чтобы поливать цветы, - сообщил он.

Он высвободил руку и пошёл вперёд. Несмотря на то, что они всегда были вместе, часто случалось, что она часами могла не смотреть на него. Либо он был слишком близко, чтобы его можно было увидеть целиком, либо она была сосредоточена на оценке опасности ситуации и у неё не было времени оценить остальное. Теперь она могла видеть его всего, не беспокоясь о нём. Он выглядел восхитительно в своей синей футболке и штанишках цвета хаки, направляясь вперёд с такой целеустремлённостью. Его лицо было изумительно красивым. Иногда её тревожило, какого рода внимание могла привлечь его красота и как это могло повлиять на него. Она вспомнила тот миг в роддоме, когда он впервые открыл глаза: они излучали необъяснимо сильное чувство устремлённости; жажду осмыслить мир, чтобы прибавить ещё одну сторону к тому знанию, которое у него уже было. Роберт пришёл с совершенно другим настроем, с чувством эмоциональной напряжённости, с проблемами, требующими разрешения.

- Смотри - сказал Томас, - что делает этот смешной человек?

- Он надевает маску и трубку.

- Это моя маска и трубка.

- Ну, очень мило с твоей стороны, что ты разрешаешь ему взять их.

- Я разрешаю ему взять их, - сказал Томас. - Он может их взять, мама.

- Спасибо, милый.

Он потопал дальше. Сейчас он был необычайно щедрым, но минут через десять его энергия иссякнет, и всё пойдёт не так.

- Может, вернемся на пляж и немного отдохнём?

- Я не хочу немного отдыхать. Я хочу на детскую площадку. Я так люблю детскую площадку, - сказал он, пускаясь бегом.

Детская площадка в это время дня была необитаема, железная горка раскалилась так, что на ней можно было поджарить яйцо. Рядом с горкой на спиральной пружине противно поскрипывала пластмассовая лошадка. Когда они подошли к деревянной калитке, Мэри потянулась, чтобы открыть её.

- Мама, нет, я сам! - завопил Томас с отчаянием.

- Хорошо, хорошо, - сказала Мэри.

- Нет, я сам, - повторил Томас, с трудом открывая калитку, утяжелённую металлической табличкой с восемью правилами поведения на детской площадке - в четыре раза больше, чем на аттракционах. Они ступили на розовую резиновую поверхность, замаскированную под асфальт. Томас вскарабкался по погнутым брусьям лесенки на платформу горки, а затем бросился через другой проход к "пожарному" шесту, с которого не умел спускаться. Мэри бросилась вокруг горки, чтобы подхватить его. Неужели он прыгнет? Неужели он и впрямь так плохо осознаёт границы своих возможностей? Может, она всё время понапрасну боится, вместо того, чтобы спокойно дать ему поиграть? Что это - интуиция, предчувствие несчастья, или она просто слишком тревожная мать? И стоит ли притворяться спокойной, или притворство никак не поможет? Как только Мэри оказалась рядом с шестом, Томас вернулся на горку и быстро скатился. В самом конце он опрокинулся на спину и ударился головой о край. От потрясения и усталости он молчал долгое мгновение; потом его лицо покраснело, он зашёлся в крике, розовый язычок дрожал, глаза заволокло слезами. Мэри, как обычно, почувствовала, будто ей в грудь вонзили копьё. Она подхватила его на руки и крепко прижала к себе, успокаивая их обоих.

- Тряпочку с этикеткой, - всхлипнул он. Она достала салфетку с изображением Харрингтон сквер с этикеткой на ней. Салфетка без этикетки не только не могла бы его утешить, но расстроила бы ещё сильнее из-за своего дразнящего сходства с теми, у которых всё ещё были этикетки.

Она поспешно пошла обратно на пляж. Томас вздрогнул и замолчал, сжимая "тряпочку" и посасывая большой палец той же руки. Приключение было закончено, исследовательская экспедиция пошла на риск и завершилась тем, чего и следовало ожидать. Она уложила его на матрас под зонтиком и свернулась рядом с ним, закрыв глаза и не двигаясь. Мэри слышала, как он успокаиваясь сосал палец всё громче, и по изменившемуся дыханию поняла, что он уснул. Она открыла глаза.

Теперь у неё был час или два, чтобы ответить на письма, заплатить налоги, поддержать связь со своими друзьями, прийти в себя, сделать упражнения, почитать хорошую книгу, подумать о блестящей схеме зарабатывания денег, позаниматься йогой, сходить к остеопату и зубному врачу и немного поспать. Поспать, помнишь, что такое поспать? Когда-то это слово означало большую полосу забытья, в диапазоне шести, восьми, девяти часов; теперь она боролась за двадцатиминутные обрывки тревожного отдыха, которые давали ей почувствовать, что она полностью измотана. Прошлой ночью ей не давал заснуть непреодолимый страх, что если она уснёт, с Томасом что-то случится. Она упорно сопротивлялась всю ночь, как часовой, который знает, что расплатой за то, что он задремал на часах, будет смерть, и теперь ей действительно нужно было хоть немного забыться в дурманящем, похмельном послеобеденном сне, пропитанном муторными сновидениями. Но сначала она хотела прочитать письмо Салли, как знак своей независимости, которая, как она часто ощущала, была ещё менее реальной, чем независимость Томаса. Это, как и предупреждала Салли, было деловое сообщение с датой и временем её приезда в Сен-Назар, но затем в конце она добавляла: "Я вчера наткнулась на эту цитату из Александра Герцена: «Мы думаем, что цель ребёнка совершеннолетие, потому что он делается совершеннолетним; а цель ребёнка — скорее играть, наслаждаться, быть ребёнком. Если смотреть на предел, то цель всего живого — смерть»".

Да, это было именно то, что ей хотелось сказать Патрику, когда у них был только Роберт. Патрик так заботился о том, чтобы сформировать его интеллект, передавая ему свой скептицизм, что иногда забывал давать ему играть, веселиться и быть ребёнком. Томасу он позволил следовать своим собственным путём, отчасти потому, что был поглощён собственным психологическим выживанием, но также и потому, что стремление Томаса к познанию опережало любые родительские амбиции. Глядя на спящее лицо малыша перед тем, как закрыть глаза, она подумала, что Томас сделал предельно ясным, что играть и наслаждаться собой - то же самое, что учиться познавать окружающий мир.


На этом всё.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча