Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Надо сказать, что именно эта повесть уже была экранизирована в 2011 году.



В роли Патрика Мелроуза выступил Джек Девенпорт





(больше фото здесь)







Мальчика на роль сына Патрика, по-моему, подобрали удачно: просто вылитый маленький Девенпорт )



Здесь больше фото.
Роберт, конечно, старше, чем в книге.



Оно и понятно. В первой части повести ему 5 лет, в середине 6, а в конце 7 (и в следующей повести уже 9). Здесь ему, похоже, сразу 9 (хотя до последней повести дело не доходит).



Интересно, как эта проблема будет решена в новой экранизации. Будут подбирать несколько детей?



Фильм был отмечен на кинофестивале в Монако, но в целом не имел большого успеха.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Возле обеденного стола стоял мужчина в фартуке.

- Гастон, вы нас вконец избаловали, - укоризненно сказала Джилли. - У меня от одного взгляда на эти пироги целый стоун прибавляется. У вас должна быть собственная телепрограмма. Ву сюр ле телевизьон, Гастон, вы заработаете боку де моне. Фантасти́к!

Стол был заставлен бутылками розового вина, две из которых были уже пусты, и множеством пирогов с заварным кремом на выбор: пирог с заварным кремом с кусочками ветчины, пирог с заварным кремом с кусочками лука, пирог с заварным кремом со сморщенными помидорами и пирог с заварным кремом со сморщенными кабачками.

Лишь Томасу, находящемуся на грудном вскармливании, это не грозило.

- Так ты поймала этого беспризорника, - сказала Джилли. Она хлестнула рукой в воздухе и запела: - Окружай! Загоняй! Кожа сыромятная!

Роберту стало так неловко, что он ощутил покалывание во всём теле. Каково это, быть Джилли? Видимо, сплошное отчаяние.

- Он привык быть один, да? - спросила Джо, испытывая его мать.

- Да, когда захочет, - ответила мать, не понимая, что Джо думает, будто он мог бы с тем же успехом жить в приюте.

- Я только что говорила твоим родителям, что они должны свозить тебя к настоящему Деду Морозу, - сказала Джилли, раскладывая еду по тарелкам. - Утренним рейсом из Гатвика до Лапландии, там уже ждут снегоходы, и вжжик, через двадцать минут вы в пещере Деда Мороза. Он даёт детям подарок, и к обеду вы уже дома обратным рейсом. Понимаете, это же за Полярным кругом, что придаёт реализма, не то что это дуракаваляние в Харродсе.

- Звучит очень просветительски, - сказал отец, - но полагаю, что плата за обучение в школе будет иметь приоритет.

- Джош убил бы нас, если бы мы не свозили его, - сказал Джим.

- Меня это не удивляет, - ответил отец.

Джош издал звук мощного взрыва и ударил кулаком по воздуху.

- Пробиваем звуковой барьер! - закричал он.

- Какой пирог ты бы хотел? - спросила Роберта Джилли.

Они все выглядели одинаково отвратительно.

Он взглянул на мать. Её медные волосы спускались спиралями к сосущему Томасу, и он почувствовал, как они двое сливаются друг с другом, как сырая глина.

- Я хочу то же, что Томас, - сказал он. Он не собирался говорить это вслух, у него просто вырвалось.

Джим, Джилли, Роджер, Кристина, Джо и Джош взревели как стадо ослов. Когда Роджер смеялся, он казался еще более раздражённым.

- Мне грудного молока, - сказала Джилли, поднимая свой стакан с пьяным видом.

Родители сочувственно улыбнулись ему.

- Боюсь, ты теперь на твёрдой пище, старик, - сказал отец. - Я привык хотеть быть моложе, но не ожидал, что ты начнёшь так рано. Тебе всё ещё полагается хотеть быть старше.

Мать подвинулась, чтобы он сел на краешек её стула, и поцеловала его в лоб.

- Это совершенно нормально, - заверила Джо его родителей, которые, как она знала, почти никогда не видели детей. - Просто обычно они не говорят об этом так прямо, вот и всё, - она позволила себе последний всхлип смеха.

Роберт отключился от болтовни вокруг и вглядывался в брата. Рот Томаса то работал, то расслаблялся, то опять работал, высасывая молоко из груди матери. Роберт хотел быть на его месте, свернуться калачиком, погрузившись в свои ощущения, вернуться в то время, когда он ничего не знал о вещах, которых никогда не видел, - длина Нила, размеры Луны, что носили во времена Бостонского чаепития, - до того, как взрослые обрушили на него свою пропаганду и начали измерять его опыт своим. Он хотел вернуться туда, но ему хотелось сохранить чувство самосознания, скрытого свидетеля тех вещей, что не имели свидетелей. Томас не наблюдал за собой, когда что-то делал - он просто это делал. Для такого, каким теперь был Роберт, присоединиться к нему в этом было невозможной задачей, это как кувыркаться и стоять неподвижно в одно и то же время. Он часто размышлял над этой идеей и хотя так и не пришёл к выводу, что это можно сделать, он чувствовал, что эта невозможность слабеет по мере того, как мышцы его воображения напрягаются. Он был как ныряльщик перед прыжком, стоящий на самом краю доски. Это было всё, что он мог сделать: упасть в атмосферу вокруг Томаса, позволив своей страсти к наблюдению отшелушиваться по мере того, как он приближался к земле, где теперь жил Томас и где он сам жил когда-то. Но сейчас это сделать не удалось, потому что Джилли снова на него насела.

- Роберт, почему бы тебе не остаться с нами? - предложила она. - Джо отвезла бы тебя завтра. Поиграли бы с Джошем, уж всяко веселее, чем возвращаться домой и умирать от ревности к своему братику.

Он в отчаянии стиснул матери ногу.

Гастон вернулся очень вовремя, и Джилли отвлеклась на десерт - слизистый кусок заварного крема в луже карамели.

- Гастон, вы нас погубите! - запричитала Джилли, шлёпая его по закосневшему во взбивании яиц запястью.

Роберт наклонился к матери и прошептал ей на ухо:
- Мы можем сейчас уйти? Пожалуйста!

- Сразу после обеда, - прошептала она в ответ.

- Он вас упрашивает? - спросила Джилли, сморщив нос.

- По сути дела, да, - ответила мать.

- Давайте, разрешите ему переночевать, - продолжала настаивать Джилли.

- О нём позаботятся как следует, - сказала Джо, как если бы это было чем-то новым.

- Боюсь, не получится. Мы должны поехать к его бабушке в дом престарелых, - сказала мать, не упоминая о том, что они собираются туда через три дня.

- Странно, - сказала Кристина, - Меган, похоже, пока не испытывает ревности.

- Дайте ей шанс, - сказал отец, - она только что открыла гнев.

- Точно, - рассмеялась Кристина. - Может, это потому, что я по-настоящему не принимаю свою беременность.

- Это должно помочь, - вздохнул отец. Роберт видел, что сейчас скука его отца приближалась к опасному пределу. Сразу же после обеда они покинули Пакеров со срочностью, сравнимой разве что с выездом пожарной команды.

- Я хочу есть, - сказал Роберт, как только машина выехала на подъездную дорожку.

Все покатились со смеху.

- Мне бы не хотелось критиковать твой выбор друзей, - сказал отец, - но не могли бы мы вместо этого просто посмотреть видео.

- Я его не выбирал, - возразил Роберт, - он просто... прицепился ко мне.

У обочины они заметили ресторан и устроили поздний обед с чрезвычайно вкусной пиццей, салатом и апельсиновым соком. Бедному Томасу снова пришлось удовольствоваться молоком. Это всё, что у него было: молоко, молоко, молоко.

- Больше всего мне нравилась резиденция Лорд-мэра, - сказал отец Роберта самым дурашливым голосом, не особенно похожим на голос Джилли, но напоминавшим её манеру говорить. - Когда мы её покупали, она казалась такой огромной, но когда мы устроили там гостевые апартаменты, тренажёрный зал, сауну, домашний офис и кинотеатр, вы знаете, оказалось, что на самом деле там не так уж много помещается.

- Что помещается? - продолжил он удивлённо. - Помещается помещений. Это поместительное помещение для размещения помещений. В следующий раз, когда мы будем карабкаться на наши вешалки в Лондоне, чтобы спать как семья летучих мышей, давайте проникнемся сознанием, что мы отстоим от настоящей цивилизации не просто на несколько спален, но на целое поместительное помещение.

- "Я сказала Джиму, - отец продолжал передразнивать Джилли, - надеюсь, мы можем себе это позволить, потому что мне нравится наш стиль жизни - рестораны, праздники, шоппинг - и я не собираюсь от этого отказываться. Джим уверяет, что мы можем себе позволить и то и другое".

- Это была бомба, - сказал отец, - "Он знает, что если мы не сможем себе этого позволить, я с ним разведусь". Просто охренеть. Её даже привлекательной не назовёшь.

- Она потрясающая, - сказала мать. - Но чувствуется, что Кристине и Роджеру тоже не откажешь в скрытых достоинствах. Когда я упомянула, что разговаривала со своими детьми во время беременности, она сказала, - мать изобразила резкий австралийский акцент - "Ну уж нет! Ребёнок - после родов. Я не собираюсь говорить со своей беременностью. Роджер сдал бы меня в психушку".

Роберт представил, как его мать разговаривала с ним, когда он был заключён в её чреве. Конечно, он не знал, что могли означать её приглушённые звуки, но был уверен, что чувствовал их плавный поток, несущий её помыслы, ослабляющий страх. Томас был всё ещё открыт этому переливанию чувств; Роберт заменил это интерпретациями. Томас всё ещё знал, как понимать молчаливый язык, который Роберт почти утратил, когда первозданные пределы его разума попали под господство словесной империи. Он стоял на гребне горы, готовый скатиться под уклон; он становился всё крепче, всё выше, обретал всё больше слов, получал всё больше и больше объяснений, радуясь каждому шагу на этом пути. Теперь Томас заставил его бросить взгляд назад, на мгновение опустить свой меч и в один миг заметить всё, что он при этом потерял. Он так увлёкся облечением мыслей в слова, что почти забыл о тех варварских временах, когда мысль была подобна брызгам краски, падающим на страницу. Оглядываясь назад, он всё ещё мог это видеть: жизнь в том, что теперь ощущалось бы паузой, когда впервые раздвигаешь занавески и охватываешь взглядом весь ландшафт, покрытый снегом, и на мгновение задерживаешь дыхание перед тем, как снова выдохнуть. Он не мог вернуть всё это назад, но, возможно, он не торопился бы безвозвратно устремляться вниз по склону, может быть, он присел бы и полюбовался картиной.

- Давайте-ка выбираться из этого унылого городишки, - сказал отец, проглотив свою маленькую чашку кофе.

- Сначала я должна сменить ему подгузник, - ответила мать, поднимая с пола набитую сумку в голубых кроликах.

Роберт посмотрел сверху вниз на Томаса, который сполз в своём стульчике и глазел на картину с парусником, не представляя, что такое картина и что такое парусник, и почувствовал драму исполина, заключённого в ловушку маленького ни к чему не способного тела.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

- Мы входим в видео-пещеру, - Джо завыла, изображая жуткие звуки. - Отлично! Что вы будете смотреть? Только никаких драк.

- Приключения Синдбада! - выкрикнул Джош.

- Опять! Да сколько можно! - воскликнула Джо, и Роберт не мог с ней не согласиться. Он любил смотреть хорошее кино по пять-шесть раз, но когда знаешь наизусть все диалоги и каждый кадр похож на ящик, полный одинаковых носков, поневоле начинает воротить. Джош был другим. Он приступал к новому фильму с какой-то угрюмой жадностью и лишь где-то к двадцатому просмотру проявлял настоящий энтузиазм. Любовь, чувство, которым он не разбрасывался широко, была закреплена за «Приключениями Синдбада», которые он смотрел уже больше ста раз, и слишком часто вместе с Робертом. Фильмы были воздушными замками Джоша, воздушным замком Роберта было уединение. Как ему вырваться из видео-пещеры? Когда ты ребёнок, тебя никто не оставляет в покое. Если он сейчас сбежит, они отправят поисковую группу, возьмут его в окружение и будут развлекать до смерти. Можно попытаться просто лежать тут и думать о своём, пока заимствованное воображение Джоша мельтешит на стене. Жужжание перемотки замедлялось, Джош вернулся в колею, уже проложенную за завтраком, и снова принялся грызть ярко-оранжевые сырные палочки, разбросанные перед ним на столе. Джо запустила кассету, выключила свет и потихоньку вышла. Джош не пропускал на ускоренной перемотке вступительные предупреждения о видеопиратстве, рекламу фильмов, которые он уже видел, и сопутствующих игрушек, которые он уже забросил, и сообщению Управления по стандартам видео не дозволялось проноситься мимо, как нескончаемым уродливым пригородам, прежде чем поезд вырвется в коровью меланхолию настоящей сельской местности; они были оценены по достоинству и получили полноправное время, что вполне устраивало Роберта, поскольку чепуха, льющаяся с экрана, была достаточно привычна, чтобы не отвлекать внимание.

Он закрыл глаза, чтобы дать рассеяться преисподней у бассейна. После нескольких часов среди других людей он должен был так или иначе освободиться от свалившихся на него впечатлений: изображая кого-то, размышляя о том, как всё устроено, или просто пытаясь очистить свой разум. В противном случае впечатления скапливались до критической плотности, и он чувствовал, что вот-вот взорвётся.

Иногда, когда он лежал в постели, какое-нибудь слово, такое как "страх" или "бесконечность", одним щелчком смахивало крышу дома и засасывало его в ночь, унося мимо звезд, спрессованных в медведиц и ковши, в кромешную тьму, где было уничтожено всё, кроме сознания уничтожения. По мере того как маленькая капсула его разума распадалась, он продолжал ощущать её пылающие края, её дробящуюся оболочку, и когда эта капсула рассыпалась на кусочки, он был разлетающимися частицами, а когда эти частицы превращались в атомы, он сам рассыпался в прах, но вместо того, чтобы угаснуть, становился всё сильнее, подобно злой энергии, которая бросает вызов любому иссяканию и питается отходами, и вскоре всё пространство превращалось в кормящийся отходами вихрь, где не было места человеческому сознанию; но он всё же существовал и чувствовал.

Задыхаясь, он брёл по коридору в спальню родителей. Он был готов сделать что угодно, чтобы прекратить это, подписать любой договор, дать любой зарок, но знал, что это бесполезно: он знал, что узрел нечто истинное, что он не может ничего изменить, только выбросить это из головы на время, выплакаться на руках матери и дать ей вернуть крышу на место и успокоить его ласковыми словами.

Не то чтобы он был несчастен. Просто он что-то видел, и иногда это было по́длиннее всего остального. Впервые он увидел это, когда у бабушки случился удар. Он не хотел покидать её, но она едва могла говорить, и он пытался представить, что она чувствует. Все говорили, что нужно быть преданным, и он зациклился на этом. Он подолгу держал её за руку, а она сжимала ему руку. Ему это не нравилось, но он не выпускал её руки. Он знал, что она испугана. Её глаза потускнели. Какая-то часть её чувствовала облегчение: ей всегда было трудно поддерживать отношения, но теперь никто не ждал от неё каких-то усилий. Часть её уже ушла - возможно, назад к истоку, или по крайней мере подальше от материального плана, к которому она испытывала такое хроническое недоверие. Болезнь развеяла её на частицы, как цветок одуванчика. Он задавался вопросом, не закончит ли он тем же - несколько семян, прилипших к сломанному стеблю.

- Мой любимый кусок! - влюблённо произнёс Джош. Пираты взяли на абордаж корабль Синдбада. Корабельный попугай кинулся в лицо самому гадкому пирату. Тот потерял равновесие, и люди Синдбада скинули его за борт. Довольный попугай издал пронзительный крик.

- Хм, - сказал Роберт. - Слушай, я сейчас вернусь.

Джош не обратил на него никакого внимания. Роберт выглянул в коридор, опасаясь увидеть Джо, но её там не было. Он вышел тем же путём, которым они пришли, и когда он добрался до двери в сад, то увидел, что возле бассейна уже никого не было. Он выскользнул наружу и обогнул дом. Ухоженный газон вырождался там в ковёр из сосновых игл с парой больших мусорных ящиков. Он сел и прислонился спиной к морщинистой коре сосны, никем не замеченный.

Его занимал вопрос, кто расточал больше всего времени, проводя день с Пакерами, не считая самих Пакеров, которые всегда расточали больше времени, чем кто-либо, и обычно запечатлевали свидетельство этого на плёнку. Томасу было всего шестьдесят дней, и для него это была самая большая трата времени, так как один день составлял одну шестидесятую его жизни, в то время как его отец, которому было сорок, растрачивал наименьшую долю своей жизни. Роберт пытался определить, какую долю жизни каждого из них составлял один день. Держать вычисления в уме было трудно, поэтому он представлял себе колёса различных размеров, вращающиеся в часах. Затем он озадачился тем, как охватить противоположные факты: у Томаса была впереди вся жизнь, тогда как родители оставили позади уже довольно большую часть, так что этот один день был меньшим расточительством для Томаса, поскольку ему оставалось больше дней. Ему пришлось создать новый набор колёс, на этот раз красных вместо серебристых: отцово быстро вращалось, а Томасово медленно поворачивалось с вальяжным щелчком. Помимо этого ему приходилось учитывать различные виды страданий и выгод для каждого из них, но это сделало его машину фантастически сложной, поэтому он одним спасительным махом решил, что все они страдают в равной степени и что ни один из них не извлекает из этого вообще ничего, что сводило ценность этого дня к жирному нулю. С огромным облегчением он вернулся к визуализации стержней, соединяющих два набора колёс. Всё это выглядело очень похожим на большой паровой двигатель в Музее науки, за исключением того, что с одного конца выходила бумага с цифрами, показывающими количество потерь. Когда Роберт прочитал цифры, то оказалось, что он потерял больше времени, чем кто-либо другой. Этот результат привёл его в ужас, но в то же время он был польщён. Затем он услышал грозный голос Джо, выкрикивающий его имя.

Он замер в нерешительности. Беда заключалась в том, что попытка затаиться лишь сделала бы поиски ещё более суматошными и яростными. Он решил обернуть всё в случайность и не спеша показался из-за угла как раз в тот момент, когда Джо громко позвала его во второй раз.

- Привет, - сказал он.

- Где ты был? Я везде тебя искала.

- Не везде, или ты бы меня нашла, - возразил он.

- Не надо тут умничать, молодой человек, - сказала Джо. - Вы с Джошем поругались?

- Нет, - сказал он. - Как можно ругаться с Джошем? Он просто пустое место.

- Он не пустое место, он твой лучший друг, - сказала Джо.

- Вовсе нет, - сказал он.

- Вы поссорились, - настаивала Джо.

- Ничего подобного, - упорствовал он.

- Ну, в любом случае, ты не можешь просто уходить вот так.

- Почему?

- Потому что мы все за тебя беспокоимся.

- Я беспокоюсь за родителей, когда они уходят, но это их не останавливает, - заметил он. - Да и не должно.

Он явно выигрывал этот спор. В случае необходимости отец мог отправить Роберта в суд от своего лица. Он представил себя в парике заставляющим присяжных принять его точку зрения, но тут Джо присела перед ним на корточки и испытующе посмотрела ему в глаза.

- Твои родители часто уходят? - спросила она.

- Не очень, - сказал Роберт, но прежде, чем он смог объяснить ей, что они оба никогда не уходили из дома больше чем на три часа, он оказался в её объятиях и обнаружил себя вдавленным в слова "Всегда готова", не очень понимая, что они означают. Ему пришлось снова заправить рубашку после того, как она выбилась из брюк, когда Джо утешительно потёрла его по спине.

- Что значит "Всегда готова"? - спросил он, когда к нему вернулась возможность дышать.

- Не твоё дело, - сказала она, сделав круглые глаза. - Пошли! Пора обедать!

Она отвела его в дом. Он не мог однозначно отказаться держать её за руку теперь, когда они стали практически любовниками.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

4

Джош Пакер был одноклассником Роберта, который почему-то решил (сам для себя), что они лучшие друзья. Никто не мог понять, почему они были неразлучны, и в первую очередь сам Роберт. Если бы он мог на какое-то время оторваться от Джоша, он наверняка завёл бы другого лучшего друга, но Джош увязывался за Робертом на игровую площадку, списывал у него тесты по правописанию и тащил его к себе домой на чай. Всё, чем Джош занимался за пределами школы - смотрел телевизор. У него было шестьдесят пять каналов, в то время как у Роберта были только бесплатные. Родители Джоша были очень богаты, поэтому у него часто появлялись потрясающие новые игрушки, о которых никто ещё даже не слышал. На последний день рождения ему подарили настоящий электроджип с DVD-плеером и мини-телевизором. Он проехался по саду, раздавил цветы и попытался наехать на Арни, свою собаку. В конце концов он врезался в куст, и они с Робертом сидели под дождём и смотрели мини-телевизор. Когда они как-то раз ненадолго зашли к Роберту, Джош сказал, что у него убогие игрушки, и пожаловался, что ему скучно. Роберт пытался с ним поиграть, но он не умел фантазировать. Он просто притворился телевизионным персонажем на три секунды, а затем упал и крикнул: "Я умер".

Джилли, мать Джоша, позвонила им накануне и сказала, что они с Джимом сняли сказочный дом в Сен-Тропе на весь август, и почему бы Роберту с семьёй не приехать к ним на весь день повеселиться и поиграть. Его родители сказали, что ему было бы неплохо провести день с мальчиком своего возраста, и добавили, что для них это тоже будет приключением, так как они видели родителей Джоша только раз, на школьных соревнованиях, и даже тогда Джим и Джилли были слишком заняты, чтобы нормально поговорить: они снимали на видео гонки Джоша. Джилли показала им, как её камера может замедлять изображение, что на самом деле было излишним, так как Джош в любом случае пришёл последним.

Когда они ехали туда, отец Роберта разглагольствовал за рулем машины. С тех пор как Джулия уехала, он раздражался гораздо чаще. Он был вне себя, что им приходилось тратить драгоценное время своего отпуска в пробке, в жаре, пока они ползли в этой "всем известной издёвке над городом".

Роберт сидел рядом с Томасом, которого усадили в его старое детское кресло спиной вперёд, и всё, что он мог видеть - это пятна на заднем сиденье. Роберт полаял, взбираясь по ноге Томаса маленькой игрушечной собачкой. Это не вызвало у Томаса никакого интереса. Да и с чего бы, подумал Роберт, он ведь ещё не видел настоящей собаки. Впрочем, если бы ему было интересно только то, что он видел раньше, он навсегда застрял бы в водовороте огней родильной палаты.

Когда они наконец нашли нужную улицу, Роберт первым заметил криво нацарапанную на грубо отёсанной каменной плите надпись «Мимозы». Они заехали по рифлёному бетону на парковку, уже загромождённую частной выставкой автомобилей Джима: черный рэндж-ровер, красный феррари и старый кремовый кабриолет с потрескавшимися кожаными сиденьями и выпуклыми хромированными крыльями. Отец нашел место для своего пежо рядом с гигантским кактусом, зазубренные языки которого торчали во все стороны.

- Неоримская вилла, декорированная адептом сифилитического упадка Гогена, - сказал отец. - О чём ещё можно мечтать? - Он продолжил, изображая голос из рекламы: - Расположенный в самой престижной охраняемой резиденции Сен-Тропе, всего в шести часах езды от легендарного кладбища домашних животных Брижит Бардо...

- Милый, - прервала его мать.

В окно постучали.

- Джим! - тепло воскликнул отец, опуская стекло.

- Мы как раз собираемся съездить купить надувные игрушки для бассейна, - сказал Джим, опуская видеокамеру, которой снимал их. - Может, Роберт захочет с нами?

Роберт бросил взгляд на Джоша, сгорбившегося на заднем сиденье рэндж-ровера. Он мог наверняка сказать, что тот играл в свой геймбой.

- Нет, спасибо, - ответил он. - Я помогу разгружать машину.

- Я вижу, он у вас вышколен на славу, - сказал Джим. - Джилли у бассейна, ловит солнышко. Идите прямо по дорожке в сад.

Они прошли сквозь побеленную колоннаду, размалёванную тихоокеанскими росписями, потом по упругой лужайке к бассейну, полностью скрытому под флотилией надувных жирафов, пожарных машин, футбольных мячей, гоночных автомобилей, гамбургеров, Микки, Минни и Гуфи. Отец склонялся набок из-за кресла со спящим Томасом, а мать была обвешана сумками, словно мул. Джилли в оцепенении застыла на бело-жёлтом лежаке в компании двух лощёных незнакомцев. Все трое были в париках из проводов от плееров и мобильных телефонов. Тень отца упала на лицо Джилли и разбудила её.

- Привет! - сказала она, отцепив наушники. - Извините, я погрузилась в себя.

Она встала поприветствовать гостей, но тут же попятилась назад, уставившись на Томаса и прижав руку к сердцу.

- Боже мой, - выдохнула она, - ваш новый малыш такой красивый. Извини, Роберт, - она вцепилась своими длинными блестящими ногтями ему в плечи, чтобы помочь ему успокоиться, - я не хочу раздувать пламя братского соперничества, но твой младший брат - это что-то исключительное. Ну разве ты не исключительный? - накинулась она на Томаса. - Он заставит вас умирать от ревности, - предупредила она его мать, - из-за всех этих девушек, которые будут бросаться к его ногам. Только посмотрите на эти ресницы! Вы не собираетесь завести ещё одного? Если бы мои так выглядели, я завела бы как минимум шестерых. Я кажусь ненасытной, да? Но я ничего не могу с этим поделать, он такой милашка. Ох, я с ним забыла обо всём на свете, я ведь не познакомила вас с Кристиной и Роджером. Как будто их это волнует. Только посмотрите на них, по уши в своём собственном мире. Эй, проснитесь! - она сделала вид, что пинает Роджера. - Роджер - деловой партнёр Джима, - доложила она, - и Кристина из Австралии. Она на четвёртом месяце.

Она потрясла Кристину, чтобы разбудить.

- О, привет, - сказала Кристина, - они приехали?

Джилли представила их друг другу.

- Я только что говорила им о твоей беременности, - объяснила она Кристине.

- Ах, да. На самом деле, думаю, мы в основном отрицаем это, - сказала Кристина. - Я чувствую себя немного потяжелевшей, вот и всё, как будто выпила четыре литра Эвиан, что-то в этом роде. Меня даже не тошнит по утрам. На днях Роджер сказал: "Не хочешь покататься в январе на лыжах? У меня всё равно деловая поездка в Швейцарию", и я сказала: "Конечно, почему бы нет?" Мы оба забыли, что как раз в это время я должна рожать!

Джилли разразилась громким смехом и закатила глаза к небу.

- Вот что это, рассеянность или как? - сказала Кристина. - Чтобы вы знали, беременность действительно притупляет мозги.

- Посмотри на них, - сказала Джилли, указывая на мать и отца Роберта, - они просто в шоке - они любящие родители.

- Мы тоже, - запротестовала Кристина. - Ты же знаешь, как мы относимся к Меган. Нашей Меган два года, - объяснила она гостям. - Мы оставили её с матерью Роджера. Она только что открыла гнев - вы знаете, как они открывают для себя эмоции, а затем тренируют их на всех подряд, пока не перейдут к следующей.

- Как интересно, - сказал отец Роберта, - то есть вы не думаете, что эмоции имеют какое-то отношение к тому, что ребёнок чувствует, - это всего лишь слои в археологических раскопках. Когда они открывают радость?

- Когда их берут в Леголенд, - сказала Кристина.

Роджер, вялый спросонья, обхватил свой наушник.

- О, привет. Извините, мне звонят.

Он встал и начал расхаживать по газону.

- Вы захватили с собой няню? - спросила Джилли.

- У нас её нет, - ответила мать Роберта.

- Смело, - сказала Джилли. - Я не знаю, что бы я делала без Джо. Она уже через неделю стала членом семьи. Вы можете подбросить ей и своего, она просто чудо.

- Нам вообще-то нравится самим за ними присматривать, - сказала мать.

- Джо! - закричала Джилли. - Джо-о-о!

- Скажи им, что это портфолио полезного досуга, - говорил Роджер. - Больше никаких подробностей на этой стадии.

- Джо! - снова позвала Джилли. - Ленивая сука. Целыми днями пялится в журнал Hello! и ест мороженое Ben & Jerry's. Почти как её наниматель, можно сказать, кхе-кхе, но это обходится мне в целое состояние, тогда как она получает деньги.

- Меня не волнует, что они сказали Найджелу, - говорил Роджер, - это вообще не их чёртово дело. Нечего совать туда свой нос.

Джим прошествовал по лужайке, гордый удачными покупками. Колобок Джош, волоча ноги, тащился за ним. Джим достал ножной насос и развернул на плитах рядом с бассейном пластиковую оболочку ещё одной надувной игрушки.

- На чём вы договорились? - спросила Джилли, с негодованием уставившись на дом.

- Ты знаешь, что он положил глаз на рожок мороженого, - сказал Джим, накачивая клубничный Корнетто. - И мы сговорились на Короле-Льве.

- И пулемёте, - педантично добавил Джош.

- У него над душой торчит налоговое управление, - сказал Джим отцу Роберта, показывая подбородком на Роджера. - Возможно, за обедом он захочет получить юридическую консультацию.

- Я не работаю в отпуске, - ответил отец.

- Ты и не в отпуске не так уж много работаешь, - заметила мать Роберта.

- Вот так так, да у нас тут супружеский конфликт? - сказал Джим, снимая на камеру клубничный Корнетто, пока он не сморщился.

- Джо! - пронзительно закричала Джилли.

- Я уже здесь, - на пороге дома показалась крупная веснушчатая девушка в шортах цвета хаки. Когда она бежала к ним по газону, надпись на футболке "Всегда готова" танцевала у неё на груди.

Томас проснулся и зашёлся в крике. Кто бы мог его винить? Он заснул в машине со своей прекрасной семьёй, а теперь его окружали орущие незнакомцы с затемнёнными глазами и действующее на нервы стадо блестящих монстров, которые теснились в хлорированной атмосфере, а один из них возвышался прямо у его ног. Роберт тоже уже не мог это выносить.

- А что это за голодный молодой человек? - сказала Джо, наклоняясь к Томасу. - Ах, ну разве он не красавчик? - повернулась она к матери Роберта. - Сразу видно, что это древняя душа.

- Поставь этим двоим видео и обеспечь нам немного тишины и покоя, - распорядилась Джилли. - И пришли сюда Гастона с бутылкой розового. Вам понравится Гастон, - сказала она матери Роберта. - Он гений. Настоящий старомодный французский шеф-повар. Всего за неделю, как мы здесь, я прибавила почти три стоуна [19 кг]. Да и ладно. Сегодня к нам придёт ​​Генрих - он персональный тренер, здоровенный немец-качок, у него старые добрые упражнения с настоящей нагрузкой. Вам стоит присоединиться ко мне, это поможет восстановить фигуру после беременности. Правда, вы и так прекрасно выглядите.

- Хочешь посмотреть видео? - спросила Роберта мать.

- Да, конечно, - ему до смерти хотелось уйти отсюда.

- Трудно представить, как можно плавать со всей этой надувной едой в бассейне, - признался его отец.

- Пошли, - позвала Джо, протягивая руки в стороны, как будто ждала, что Джош и Роберт возьмут её за руку и припустят вместе с ней вверх по склону.

- Ну что, кто-нибудь возьмёт меня за руку? - она изобразила притворное рыдание.

Джош сунул ей свою пухлую ладошку, но Роберт ухитрился остаться на свободе и побрёл в двух шагах за ними, заинтригованный надутой защитно-зелёной задницей Джо.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

* * *

На следующее утро они укрылись от Маргарет в спальне родителей. Днём отец должен был отвезти Маргарет в аэропорт.

- Полагаю, нам нужно спуститься, - сказала мать, застегнув Томасу кнопки комбинезона и взяв его на руки.

- Нет, - простонал отец, бросившись на кровать.

- Ты ведёшь себя как ребёнок.

- Когда появляется ребёнок, ты и сам становишься ребячливее, не замечала?

- У меня нет времени на ребячливость, это отцовская привилегия.

- У тебя появилось бы время, если бы ты получала сколько-нибудь квалифицированную помощь.

- Пойдём, - сказала мать, протягивая отцу свободную руку.

Он слегка сжал её, но не пошевелился.

- Не могу решить, что хуже, - сказал он, - говорить с Маргарет или выслушивать её.

- Выслушивать её, - вынес решение Роберт. - Вот почему я всё время буду изображать Маргарет, когда она уедет.

- Большое спасибо, - сказала мать. - Смотри, даже Томасу стало смешно от такой безумной идеи.

- Ему не смешно, дорогая, - пробурчал Роберт, - это просто газы мучают его маленький животик.

Они все покатились со смеху. Потом мать сказала: - Тсс, она может услышать, - но было поздно, Роберт уже настроился их повеселить. Пошатываясь из стороны в сторону, он качнулся к матери.

- Бесполезно пытаться пускать мне пыль в глаза научными терминами, дорогая, - сказал он, - Могу вас уверить, что ему не нравится эта смесь, которую вы ему даёте, даже если её производят натуральные козы. Когда я работала в Саудовской Аравии - она была принцессой, на самом деле, - я сказала им: "Я не могу иметь дело с этой смесью, у меня должна быть классическая Cow and Gate", а они мне: "С таким опытом, как у вас, Маргарет, мы вам полностью доверяем", и привезли смесь из Англии на своем частном самолёте.

- И как только ты всё это помнишь? - спросила его мать. - Просто ужас. Я сказала ей, что у нас нет частного самолёта.

- О, деньги не имели для них значения, - продолжал Роберт, горделиво вздёрнув голову. - Знаете, я как-то заметила, просто вскользь, какие миленькие у принцессы тапочки, и назавтра меня в спальне ждали точно такие же. И то же самое было с фотокамерой принца. Мне даже было как-то неловко. Каждый раз, когда это случалось, я себе говорила: "Маргарет, ты должна прикусить язык".

Роберт погрозил пальцем, сел на кровать рядом с отцом и с грустным вздохом продолжил:

- Но знаете, порой само собой вырывалось: "Ох, дорогая, что за чудная у вас шаль, какая чудная мягкая ткань!" - и будьте уверены, в тот же вечер точно такая же была разостлана на моей кровати. В конце концов мне пришлось купить новый чемодан.

Как его родители ни старались не шуметь, они не могли удержаться от смеха. И пока он выступал, они почти не обращали внимания на Томаса.

- Ну вот и как нам теперь идти вниз, - сказала мать, присоединяясь к ним на кровати.

- Никак, - сказал отец, - вокруг двери силовое поле.

Роберт подбежал к двери и притворился, что его отбросило назад.

- Ой, - закричал он, - это поле Маргарет! Тут нет выхода, капитан!

Он покатался по полу и снова забрался к родителям на кровать.

- Мы как те гости из "Ангела-истребителя", - сказал отец. - Возможно, мы застрянем тут на несколько дней. Возможно, нас придётся спасать с помощью армии.

- Мы должны взять себя в руки, - сказала мать. - Нужно постараться перед её отъездом закончить всё на доброй ноте.

Никто из них не двинулся с места.

- Как ты думаешь, почему нам так трудно выйти? - спросил отец. - Не думаешь, что мы сделали из Маргарет козла отпущения? Мы чувствуем себя виноватыми, что не можем защитить Томаса от жизненных невзгод и страданий, вот и притворяемся, что всё дело в Маргарет - что-то в этом роде.

- Не стоит так усложнять, милый, - ответила мать. - Просто она самая большая зануда из всех, кого мы знали, и плохо следит за Томасом. Вот почему нам не хочется её видеть.

Воцарилось молчание. Томас заснул, и по молчаливому соглашению установилась тишина. Все уютно устроились на кровати. Роберт вытянулся и положил голову на сложенные руки, рассматривая потолочные балки. На их деревянной поверхности вырисовывались знакомые узоры пятен и сучков. Поначалу он мог вызвать или прогнать профиль остроносого мужчины в шлеме, но вскоре этот образ дополнился дикими глазами и впалыми щеками и отказался растворяться в волокнах дерева. Он хорошо изучил потолок, потому что ему приходилось подолгу лежать под ним, когда это ещё была спальня его бабушки. Родители въехали сюда после того, как бабушку забрали в санаторный интернат. Он до сих пор помнил старую фотографию в серебряной рамке, стоявшую у неё на столе. Она возбуждала его любопытство, потому что бабушке там было всего несколько дней от роду. Младенец на фото задыхался в мехах, атласе и кружевах, голову сковывала вышитая бисером шапочка. Её глаза смотрели на него с фанатичной напряжённостью, словно она была в панике, оказавшись похороненной в необъятном ворохе купленных её матерью вещей.

- Я держу её здесь, чтобы это напоминало мне о том времени, когда я только что пришла в этот мир и была ближе к источнику, - сказала ему бабушка.

- Какому источнику? - спросил он.

- Ближе к Богу, - ответила она смущённо.

- Что-то ты не выглядишь очень счастливой, - сказал он.

- Думаю, я выгляжу так, словно ещё не забыла. Но в каком-то смысле ты прав, я думаю, что так никогда и не привыкла по-настоящему к существованию на материальном уровне.

- Что значит материальный уровень?

- Земля.

- Ты бы хотела жить на Луне? - спросил он.

Она улыбнулась, погладила его по щеке и сказала:
- Когда-нибудь ты поймёшь.

Теперь вместо фотографии там лежал пеленальный матрасик рядом с пачкой подгузников и миской с водой.

Он до сих пор любил бабушку, несмотря на то, что она не оставила им дом. Её лицо превратилось в паутину морщин, образовавшихся от усердного стремления быть хорошей, от беспокойства о поистине грандиозных вещах, таких как планета, или вселенная, или миллионы страдающих людей, которых она никогда не встречала, или Божье мнение о том, что ей следует делать дальше. Он знал, что отец не считает её хорошей и не принимает в расчёт, насколько отчаянно она хотела быть хорошей. Он всё время повторял Роберту, что они должны любить бабушку "несмотря ни на что". Поэтому Роберт понял, что отец больше не любит её.

- Он будет до конца жизни помнить, как он упал? - спросил Роберт, пристально глядя на потолок.

- Конечно, нет, - ответил отец. - Ты же не помнишь, что с тобой происходило, когда тебе было всего несколько недель.

- Нет, помню, - сказал Роберт.

- Мы все должны успокоить его, - сказала мать, меняя тему, словно она не хотела обращать внимание на то, что Роберт врёт. Но он не врал.

- Он не нуждается в успокаивании, - сказал отец. - Он фактически не пострадал, так что не может сказать, что его не следовало ронять на Маргарет, когда она барахталась на земле. Это мы чуть с ума не сошли, потому что знали, как это опасно.

- Вот почему его нужно успокоить, - сказала мать, - потому что он может чувствовать, как мы переволновались.

- На этом уровне да, - согласился отец. - Но в целом младенцы живут в условиях демократии непривычного. У них всё время всё происходит в первый раз - скорее удивительно, когда что-то повторяется.

Младенцы - это замечательно, подумал Роберт. Ты можешь выдумывать про них практически всё что угодно, ведь они никогда не отвечают.

- На часах уже двенадцать, - вздохнул отец.

Они все боролись с нежеланием идти изо всех сил, но эта попытка избежать неизбежного словно затягивала их всё глубже в зыбучие пески матраса. Роберт хотел задержать родителей ещё хоть ненадолго.

- Иногда, - мечтательно начал он, подражая голосу Маргарет, - когда у меня образуется перерыв в работе и я сижу дома пару недель, у меня начинают зудеть пальцы. Мне просто не терпится подержать в руках следующего ребёнка.

Он схватил Томаса за ноги и зачавкал.

- Потише, - сказала мать.

- Вообще-то он прав, - сказал отец. - Она так привыкла к младенцам. Они ей нужны больше, чем она им. Младенцам позволено быть бессознательными и жадными, и она использует их для камуфляжа.

После всех моральных усилий, которые они приложили, чтобы уступить Маргарет ещё один час своей жизни, они почувствовали себя обманутыми, когда обнаружили, что она не ждёт их внизу. Мать ушла на кухню, Роберт сидел с отцом на диване, Томас лежал между ними. Томас молчал, погружаясь в разглядывание картины на стене, прямо над диваном. Роберт положил свою голову рядом с головой Томаса, поднял глаза и обнаружил, что Томас не мог видеть саму картину из-за стекла, защищавшего её. Он вспомнил, как это зачаровывало его, когда он был младенцем. Когда он смотрел на изображение, отражённое в стекле, оно затягивало его в пространство позади него. Там отражался дверной проём, блестящая безупречная миниатюра, а за ним казавшийся меньше, но на самом деле более крупный олеандровый куст снаружи, его цветы были крохотными розовыми бликами на поверхности стекла. Его внимание устремилось в воронку, направленную к исчезающей точке неба между ветвями олеандра, и затем его воображение расширило образ до реального неба по ту сторону, так что его разум стал двумя конусами, верхушка к верхушке. Он был там с Томасом, точнее, Томас был с ним там, в путешествии в бесконечность на этом маленьком пятне света. Затем он заметил, что цветы исчезли, и дверной проём заполнил новый образ.

- Маргарет пришла, - сказал он.

Отец обернулся, в то время как Роберт наблюдал за тем, как её массивное тело скорбно катилось к ним. Она остановилась в нескольких шагах от них.

- Никаких повреждений, - сказала она полувопросительным тоном.

- Кажется, с ним всё в порядке, - сказал отец.

- Ведь это не повлияет на мои рекомендации?

- Какие рекомендации? - спросил отец.

- Понятно, - сказала Маргарет, наполовину уязвлённая, наполовину разгневанная, но полная достоинства.

- Обедать будем? - спросил отец.

- Обед мне не понадобится, большое вам спасибо, - сказала Маргарет.

Она повернулась к лестнице и стала с трудом подниматься.

И тут Роберт не выдержал.

- Бедная Маргарет, - сказал он.

- Бедная Маргарет, - повторил отец. - Что мы будем без неё делать?

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

2

Роберт сидел на подоконнике в своей комнате и играл со стекляшками, найденными на пляже. Он раскладывал их всевозможными способами. Сразу за москитной сеткой со швом посредине нависала масса зрелых листьев большого платана на террасе. Когда налетал ветерок, они издавали звук, напоминающий причмокивание губами. Если начнётся пожар, он сможет выбраться из окна и спуститься по этим удобным веткам. С другой стороны, по ним может забраться похититель. Раньше он никогда не думал об этой другой стороне; теперь он думал об этом всё время. Мать сказала ему, что младенцем он любил лежать под этим платаном в своей кроватке. Теперь там лежал Томас, с родителями по бокам.

Маргарет уезжала на следующий день - слава богу, как сказал отец. Родители дали ей дополнительный выходной, но она уже вернулась из деревни и обрушила на них неумолимый поток новостей. Роберт прошёлся по комнате вперевалку, изображая Маргарет, и завернул обратно к окну. Все говорили, что у него удивительно получалось передразнивать; школьный директор пошел ещё дальше и заявил, что это "совершенно жуткий талант, который, я надеюсь, он научится направлять в конструктивное русло". Он прижался к москитной сетке, чтобы получше разглядеть, что происходит во дворе.

- Ох, какая жара, - говорила Маргарет, обмахиваясь журналом по вязанию. - Нигде в Бандоле невозможно найти творога. В супермаркете не говорят по-английски ни слова. Я им говорю - "творог, домашний сыр", и показываю пальцем на дом на другой стороне улицы, "знаете, домашний, от слова дом", но они всё равно не могли взять в толк, о чём я говорю.

- Похоже, они невероятно глупы, - сказал отец, - с таким-то количеством полезных подсказок.

- Хммм. В результате мне пришлось взять какой-то французский сыр, - сказала Маргарет со вздохом, усаживаясь на низкую ограду. - Как малыш?

- Кажется, он очень утомился, - сказала мать.

- Не удивительно, в такую-то жару, - сказала Маргарет. - Откровенно говоря, думаю, я, должно быть, заработала солнечный удар на этом катере. Сгорела докрасна. Давайте ему побольше воды, дорогая, это единственный способ их охладить. В этом возрасте они ещё не могут потеть.

- Ещё одно поразительное упущение, - заметил отец. - Не могут потеть, не могут ходить, не могут говорить, не могут читать, не могут водить машину, не могут подписать чек. Жеребята становятся на ноги через несколько часов после рождения. Если бы лошади занялись банковским делом, к концу недели у них уже был бы максимальный кредит.

- Лошадям нет никакой пользы от банков, - сказала Маргарет.

- Точно, - отец выдохся.

На мгновение исступлённое пение цикад заглушило голос Маргарет, и Роберт понял, что во всех деталях помнит, как лежал в этой кроватке под платанами в прохладной зелёной тени, слушая, как вал пения цикад обрушивается в ответ на одиночный призыв и разрастается в бесстрастное неистовство. Он позволял звукам, картинам, впечатлениям покоиться там, где они оседали. Всё это разрешалось само собой, не потому, что он знал, как это происходит, а потому, что он знал свои собственные чувства и мысли и ему не было нужды объяснять их. А когда ему хотелось поиграть со своими мыслями, никто не мог ему помешать. Они не могли понять, делает ли он что-то опасное, просто лёжа в своей кроватке. Иногда он представлял себя предметом, на который смотрел, иногда воображал, что находится в пространстве между ними, но лучше всего было просто смотреть, не представляя себя ничем конкретным и не глядя ни на что конкретное, и он погружался в смотрение, подобно ветру, который просто дует и которому не нужны щёки, чтобы дуть, или цель, на которую нужно дуть.

Его брат, вероятно, блуждал в этом прямо сейчас, лёжа в старой кроватке Роберта. Взрослые не знали, что делать с блужданием. В этом вся беда со взрослыми: они вечно хотели быть в центре внимания, со своими батареями еды, которую они хотели в тебя запихнуть, со своим режимом сна, со своей одержимостью заставить тебя узнать то, что они знали, и забыть то, что они забыли. Роберт боялся спать. Он мог что-то упустить: пляж с жёлтыми бусинами или крылья кузнечика, как искры, взлетающие у него из-под ног, когда он хрустел сухой травой.

Ему нравилось здесь, в бабушкином доме. Их семья приезжала сюда только раз в год, но они бывали тут каждый год с тех пор, как он родился. Её дом был Трансперсональным Фондом. Он не знал, что это такое, да и никто, похоже, не знал, даже Шеймус Дюк, который им управлял.

- Твоя бабушка - замечательная женщина, - сказал он Роберту, глядя на него тускло поблёскивающими глазами. - Она помогла установить связь множеству людей.

- С чем? - спросил Роберт.

- С другой реальностью.

Иногда он не переспрашивал у взрослых, что они имели в виду, потому что не хотел показаться глупым, а иногда потому, что знал, они сами глупые. В этом случае было и то и другое. Он думал о том, что сказал Шеймус, и не мог понять, как может быть больше одной реальности. Могли быть только различные отношения к реальности, в которой все они жили. Это он и сказал своей матери, и она ответила: "Ты такой умница, милый", но на самом деле она уже не обращала внимания на его теории, как бывало раньше. Теперь она была слишком занята. Чего они не понимали, это что он действительно хотел узнать ответ.

Снизу под платаном раздался крик его брата. Роберту хотелось, чтобы кто-то прекратил это. Он ощущал, что младенчество брата взорвалось в его памяти, как глубинная бомба. Крики Томаса напоминали Роберту о его собственной беспомощности: боль беззубых дёсен, непроизвольное подергивание конечностей, мягкость родничка, только на дюйм отодвинутая от его растущего мозга. Он чувствовал, что может помнить предметы без названий и названия без предметов, льющиеся на него целыми днями, но было нечто, что он мог только смутно ощущать: мир до первозданной тривиальности детства, до того, как он должен был первым вырваться и затоптать снег, даже до того, как он сформировал в себе зрителя, который смотрел на белый ландшафт в окно спальни, когда его разум был наравне с полями безмолвных кристаллов, неподвижно ждущих вмятины от упавшей ягоды.

Он видел, как глаза Томаса выражают душевные состояния, которые тот не мог бы выдумать сам. Они возникали из худосочной пустыни его жизненного опыта, как недолговечные пирамиды. Откуда они приходили? Иногда он был маленьким сопящим зверьком, а затем, спустя несколько секунд, он излучал древнее спокойствие, в гармонии со всем. Роберт чувствовал, что он совершенно точно не выдумывает эти сложные состояния, и Томас тоже. Просто Томас не знал, что он знает, пока не начал рассказывать себе историю о том, что с ним происходит. Проблема в том, что он был младенцем, и ему недоставало концентрации внимания, чтобы рассказать себе историю. Роберт просто должен был сделать это за него. А для чего же был старший брат? Роберт был уже захвачен циклом повествования, так почему бы ему заодно не прихватить с собой младшего брата. В конце концов, Томас по-своему помогал Роберту воссоздать его собственную историю.

Снаружи голос Маргарет снова вступил в соперничество с цикадами и одержал верх.

- Во время грудного кормления нужно следить за своим пищеварением, - начала она довольно рассудительно. - У вас нет печенья с отрубями? Или солодовых галет? Надо бы съесть пару штук прямо сейчас, и тогда у вас появится аппетит, чтобы пообедать как следует, с большим количеством углеводов. Поменьше овощей, от них его будет пучить. Хорошая порция ростбифа и йоркширский пудинг - то, что нужно, и немного жареной картошки, а к чаю кусочек-другой бисквита.

- Боже мой, не думаю, что смогу справиться со всем этим. В моей книге написано, что нужно есть рыбу и овощи на гриле, - сказала его усталая, худая, элегантная мать.

- Кое-что из овощей не повредит, - проворчала Маргарет. - Только не лук и не чеснок, ничего слишком острого. У меня была одна мать, которая съела карри, пока у меня был выходной! Когда я вернулась, ребенок вопил от голода. "Спаси меня, Маргарет! Мамочка сожгла мне всю пищеварительную систему!" Лично я всегда говорю: я буду мясо и немного овощей, но можно и без овощей.

Роберт засунул под футболку подушку и ковылял по комнате, изображая Маргарет. Когда его голова была забита чьими-то словами, он не мог успокоиться, пока не избавится от них. Он был настолько увлечен этим, что не заметил, как вошёл отец.

- Что это ты тут делаешь? - спросил он, уже догадываясь.

- Просто изображаю Маргарет.

- Вот только ещё одной Маргарет нам и не хватает. Спустись вниз и выпей чаю.

- Я уже наелся до отвала, - сказал Роберт, поглаживая подушку. - Папа, когда Маргарет уедет, я буду вместо неё давать маме вредные советы, как ухаживать за младенцами. И совершенно бесплатно.

- А жизнь-то налаживается, - сказал отец, поднимая руку, чтобы остановить Роберта. Роберт застонал и пошатываясь побрёл к двери, и оба направились вниз, наслаждаясь своей тайной шуткой.

После чая Роберт отказался идти с остальными во двор. Они только и делали, что говорили о малыше и рассуждали, как он себя чувствует. Однако каждый шаг вверх по лестнице давался ему всё труднее, и добравшись до площадки, он в нерешительности остановился. Наконец он опустился на пол и посмотрел вниз сквозь перила, гадая, заметили ли родители, каким печальным и раненым он ушёл.

Угловатые отсветы вечернего солнца косо падали на пол в холле и наползали на стены. Один квадрат света, отразившись в зеркале, оторвался и дрожал на потолке. Томас пытался что-то сказать. Мать, догадавшись, что его заинтересовало, поднесла его к зеркалу и показала, как свет отражается от стекла.

Отец вошел в холл и протянул Маргарет ярко-красный напиток.

- Ох, спасибо вам большое, - сказала Маргарет. - Вообще-то мне бы не нужно ещё и напиваться после солнечного удара. Честно говоря, для меня это больше похоже на отпуск, чем на работу, раз уж вы всё делаете сами. Ой, смотрите, малыш любуется собой в зеркале. - Её розовое лоснящееся лицо склонилось к Томасу.

- Не можешь понять, здесь ты или там, да?

- Думаю, он знает, что находится в своем теле, а не застрял в куске стекла, - сказал отец Роберта. - Он еще не читал эссе Лакана о зеркальной стадии, вот где начинается настоящая путаница.

- Ох, ну тогда вам лучше остановиться на Кролике Питере, - хмыкнула Маргарет, отхлебнув красную жидкость.

- Как бы я ни хотел пойти с вами наружу, мне нужно ответить на миллион важных писем, - сказал отец.

- Оо, папочка пойдёт отвечать на важные письма, - сказала Маргарет, выдыхая красный запах Томасу в лицо. - Уж придётся тебе довольствоваться Маргарет и мамочкой.

Она направилась к выходу. Ромб света исчез с потолка, а затем вернулся на место. Родители Роберта молча уставились друг на друга.

Когда они вышли на улицу, он представил, как его брат ощущает необозримое пространство вокруг.

Он прокрался вниз до середины лестницы и посмотрел в дверной проём. Золотой свет заявлял свои права на верхушки сосен и белёсые кипы оливковой рощи. Его мать, всё ещё босая, прошла по траве и села под своим любимым перечным деревом. Скрестив ноги и слегка приподняв колени, она поместила брата в гамак, образованный юбкой. Одной рукой она придерживала его, а другой поглаживала по боку. Её лицо было испещрено пятнами тени от свисавшей вокруг блестящей листвы.

Роберт нерешительно выбрел наружу, не понимая, где теперь его место. Никто не окликнул его, и он завернул за угол дома, как будто в любом случае собирался спуститься к другому пруду посмотреть на золотую рыбку. Оглянувшись, он увидел под перечным деревом воткнутую в землю вертушку на палочке, которую Маргарет купила его брату в маленьком балаганчике в Лакосте. Блестящие колёсики вращались на ветру: золотое и розовое, синее и зелёное. "Яркие цвета и движение, - сказала Маргарет, - они это любят". Он выхватил вертушку из угла коляски и побежал вокруг балаганчика, чтобы колёса завертелись. Когда он размахивал палочкой, рассекая воздух, то нечаянно сломал её, и все так расстроились от лица его брата, потому что ему так и не удалось как следует полюбоваться своей блестящей мельницей до того, как она сломалась. Отец забросал Роберта вопросами - вернее, одним и тем же вопросом в разных вариациях, как будто ему пошло бы на пользу признаться, что он сделал это намеренно. Как ты думаешь, ты ревнуешь? Как ты думаешь, ты сердишься, потому что ему достаётся всё внимание и новые игрушки? Как ты думаешь? Как ты думаешь? Что ж, он просто сказал, что это вышло случайно, и не собирался от этого отступать. И это действительно вышло случайно, но так уж совпало, что он и правда ненавидел брата против своего желания. Разве родители не помнили то время, когда их было только трое? Они все так любили друг друга, что страдали, когда кто-то из них выходил из комнаты. Что плохого, если бы они ограничились только им одним? Разве его было недостаточно? Разве он был недостаточно хорош? Когда-то они сидели на той самой лужайке, где теперь лежал его брат, и бросали друг другу красный мяч (он его спрятал; не хватало только, чтобы и мяч достался Томасу), и каждый раз, ловил он его или ронял, они смеялись, и всё было прекрасно. Зачем им понадобилось всё испортить?

Может, он был слишком большим. Может, младенцы были лучше. Младенцев можно было впечатлить практически чем угодно. Взять хоть вот этот пруд, в который он бросает гальку. Он видел, как мать подносила Томаса к берегу и указывала на рыбку, говоря "рыбка". С Робертом проделывать такой номер было бесполезно. При этом он не мог не задаваться вопросом, каким образом его брат должен был понять, что она имела в виду - пруд, воду, траву, облака, отражённые в воде, или рыбку, если он её заметил. Откуда ему вообще было знать, что "рыбка" - это предмет, а не цвет или действие? Если уж на то пошло, иногда это и означало действие (в английском fish - это и "рыба", и "удить, рыбачить").

Как только в твоём распоряжении оказывались слова, ты думал, что мир - это то, что можно описать с их помощью, но существовало и то, что невозможно описать. В некотором отношении то, что невозможно описать, было более совершенным. Появление брата заставило Роберта задуматься над тем, каково это было, когда им руководили только его собственные мысли. Как только замыкаешься в языке, всё, что тебе остаётся, это перетасовывать засаленную колоду из нескольких тысяч слов, которые уже использовали до тебя миллионы людей. И если иногда случались мгновения новизны, то не потому, что мир как-то удавалось перевести в новые слова, а потому, что из этого мысленного материала возникало что-то новое. Но это не значит, что до того, как мысли перемешались со словами, мир не поражал его своим ослепительным блеском.

Внезапно он услышал вопль своей матери.

- Что вы с ним сделали? - кричала она.

Он бросился за угол террасы и наткнулся на отца, который выбежал из дома. Маргарет лежала на газоне, Томас распластался у неё на груди.

- Всё в порядке, дорогая, всё в порядке, - повторяла Маргарет. - Смотрите, он даже перестал плакать. Видите, я упала на спину. Это всё тренировка. Кажется, я сломала палец, но не стоит беспокоиться из-за глупой старой Маргарет, лишь бы ребёнок не пострадал.

- Это первая разумная вещь, которую я от вас услышала, - сказала его мать, от которой никто никогда не слышал дурного слова. Она забрала Томаса из рук Маргарет и принялась его целовать. Она была вне себя от гнева, но поцелуи постепенно утопили гнев в нежности.

- С ним всё в порядке? - спросил Роберт.

- Думаю, да, - сказала мать.

- Я не хочу, чтобы ему было больно, - сказал Роберт, и они вместе пошли в дом, оставив Маргарет объясняться на земле.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

* * *

Это было всё, что Роберт мог вспомнить о первых днях своей жизни. Эти воспоминания вернулись к нему в прошлом месяце, когда у него родился брат. Хотя, возможно, кое-что он мог услышать из разговоров последнего месяца, но даже если и так, это просто напомнило ему о тех днях, когда он был в больнице, так что это на самом деле были его собственные воспоминания.

Роберт зациклился на своём прошлом. Сейчас ему было пять лет. Пять лет - это не младенец, как Томас. Он чувствовал, как его младенчество рассыпается, и за хором поздравлений, сопровождавших каждый маленький шаг к взрослению, он слышал шёпот потери. Что-то начало происходить, когда в его жизни стали доминировать разговоры. Его ранние воспоминания оборвались, как пласты с тех оранжевых скал позади него, и обрушились во всепоглощающее море, которое лишь отражало его взгляд, когда он пытался заглянуть в него. Его младенчество было стёрто его детством. Он хотел вернуть его, иначе всё это досталось бы Томасу.

Роберт оставил родителей с младшим братом и Маргарет позади и побрёл по камням к нижнему пляжу, держа на отлёте потёртое пластмассовое ведёрко с нарисованными на нём прыгающими дельфинами. Его больше не прельщала блестящая галька, которая тускнела, когда он бежал с ней назад, чтобы похвастаться. Теперь он искал те студенистые камешки обточенного стекла, погребённые на берегу под наплывом чёрного и золотого гравия. Они не теряли приглушённого блеска, даже когда были сухими. Отец говорил, что стекло делают из песка, так что они были на полпути туда, откуда пришли.

Теперь Роберт был уже на берегу. Он оставил ведёрко на большом камне и начал охоту на зализанные волнами стекляшки. Вода вспенивалась вокруг его щиколоток, и когда она отступала, он внимательно оглядывал пузырящийся песок. К своему удивлению, он нашёл что-то после первой же волны, и не одну из бледно-зелёных или мутно-белых бусин, но редкостный жёлтый самоцвет. Он вытащил его из песка, смыл с него песчинки следующей волной и поднял его на свет - маленькая янтарная галька между указательным и большим пальцами. Он оглядел пляж, чтобы поделиться своим волнением, но родители сгрудились вокруг ребёнка, а Маргарет рылась в сумке.

Теперь, когда Маргарет вернулась, он вспомнил её как следует. Она ухаживала за ним, когда он был малышом. Тогда всё было по-другому, потому что он был у своей матери единственным ребёнком. Маргарет любила повторять, что она "обожает поболтать обо всём на свете", но в действительности она всегда говорила только о самой себе. Его отец говорил, что она специалист по "теории диет". Он не знал в точности, что это значит, но, по-видимому, это сделало её очень толстой. На этот раз родители не собирались приглашать патронажную сестру, чтобы сэкономить, но перед поездкой во Францию передумали. Они чуть не передумали обратно, когда из агентства сообщили, что единственным вариантом, который можно найти в столь короткий срок, была Маргарет.

- Думаю, лишняя пара рук не помешает, - сказала мать.

- Вот только они идут в комплекте с лишним ртом, - ответил отец.

Роберт познакомился с Маргарет, когда вернулся из больницы после рождения. Он проснулся в кухне своих родителей, когда она покачивала его на руках.

- Я сменила его величеству подгузник, так что у него хорошенькая сухая попка, - сказала она.

- А, - сказала мать, - спасибо.

Он сразу почувствовал, что Маргарет отличается от матери. Слова вытекали из неё, как из ванны с выдернутой затычкой. Мать не очень любила разговаривать, но когда она всё-таки говорила, это звучало сдержанно.

- Ему нравится его кроватка? - спросила Маргарет.

- На самом деле не знаю, эту ночь он был с нами в постели.

- Хм, - проворчала Маргарет, - вредная привычка.

- Он ещё не привык к своей кроватке.

- Они никогда не привыкнут, если вы будете брать их к себе в постель.

- "Никогда" - это очень долго. Он был во мне до вечера среды, и мой инстинкт говорит, что какое-то время ему лучше быть рядом со мной. Лучше делать всё постепенно.

- Что ж, я не хочу ставить под сомнение ваши инстинкты, дорогая, - сказала Маргарет, выплёвывая каждое слово, как только оно появлялось у неё во рту, - но за сорок лет практики матери без конца благодарили меня за совет уложить ребёнка и оставить его в кроватке. У меня была одна мать, арабская леди, на самом деле, довольно милая, как раз на днях она позвонила мне в Ботли и сказала: "Надо было послушать вас, Маргарет, и не брать Ясмин к себе в постель. Теперь я ничего не могу с ней поделать". Она просила меня вернуться, но я сказала: "Извините, дорогая, но со следующей недели у меня новая работа, и я еду на юг Франции на весь июль погостить у бабушки ребёнка".

Маргарет вскинула голову и гордо прошлась по кухне; ливень крошек щекотал Роберту лицо. Мать ничего не ответила, но Маргарет продолжала громко тарахтеть.

- Кроме всего прочего, не думаю, что это честно по отношению к ребёнку - им нравится, когда у них есть своя собственная кроватка. Конечно, я привыкла нести единоличную ответственность. Как правило, это я встаю к ним по ночам.

Его отец вошел в комнату и поцеловал Роберта в лоб.

- Доброе утро, Маргарет, - сказал он. - Надеюсь, вам удалось поспать, в отличие от всех нас.

- Да, спасибо, ваш диван и правда вполне удобный; впрочем, я не буду жаловаться, когда у меня будет собственная комната у вашей матери.

- Надеюсь, нет, - сказал отец. - Все собрались и готовы в дорогу? Наше такси придёт с минуты на минуту.

- Ну, у меня уж точно не было времени, чтобы распаковать вещи, не так ли? Кроме шляпы от солнца. Я достала её на случай, если там будет палить.

- Там всегда палит. Моя мать не согласилась бы ни на что меньшее, чем катастрофическое глобальное потепление.

- Хммм, нам в Ботли бы не помешало немного глобального потепления.

- Я бы не стал делать замечания такого рода, если вы хотите хорошую комнату в Фонде.

- О чём это вы, дорогой?

- О, моя мать создала "Трансперсональный фонд".

- Значит, этот дом не будет вашим?

- Нет.

- Ты это слышишь? - спросила Маргарет, её восковая бледность нависала над Робертом и разбрызгивала песочные крошки с новой силой.

Роберт почувствовал раздражение отца.

- Он слишком невозмутимый, чтобы беспокоиться обо всём этом, - сказала мать.

В тот же момент все засуетились. Маргарет, одетая в солнечную шляпу, вырвалась вперёд, родители Роберта тащились с багажом позади. Его вынесли наружу, откуда приходил свет. Он был потрясён. Мир был родильней, бурлящей неукротимой жизнью. Ветви вздымались, листья колыхались, горы кучевых облаков медленно плыли, их тающие края завивались в залитом светом небе. Он мог чувствовать мысли своей матери, он мог чувствовать мысли своего отца, он мог чувствовать мысли Маргарет.

- Ему нравятся облака, - сказала мать.

- Он не может видеть облака, дорогая, - сказала Маргарет. - В этом возрасте они ещё не могут фокусировать взгляд.

- Но всё же он может на них смотреть, даже если не видит их так, как мы, - сказал отец.

Маргарет хмыкнула, садясь в гудящее такси.

Он неподвижно лежал на коленях матери, но земля и небо за окном проносились мимо. Из-за этой картины движения он думал, что тоже движется. Свет вспыхивал на оконных стёклах домов по сторонам дороги, вибрации пронизывали его со всех сторон, а затем каньон зданий распахнулся и клин солнечного света скользнул по его лицу, сделав его веки оранжево-розовыми.

Они ехали в дом бабушки, в тот же дом, где они были сейчас, спустя неделю после рождения брата.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "С молоком матери"

Отрывки из книги

Август 2000

1

Почему его стремились убить во время рождения? Не давали спать целыми днями; снова и снова били головой в закрытую шейку; обвивали пуповину вокруг горла и душили; волокли холодными щипцами через живот матери, зажав голову и выворачивая шею из стороны в сторону; вытащили из его приюта и ударили, светили в глаза сверкающими огнями и делали измерения, забрав у матери, когда она лежала на столе полумёртвая.

Может быть, идея состояла в том, чтобы уничтожить его ностальгию по прежнему миру. Сначала запереть, чтобы заставить его жаждать пространства, а затем притвориться, что убивают, чтобы он был благодарен за пространство, когда в него попадёт, даже за эту гулкую пустыню, в которой его окружали только руки матери, обвивавшие его, вместо целого мира, полностью тёплого мира вокруг, которого никогда уже не будет.

Занавески дышали светом в их больничную палату. Вздувались от полуденного жара и затем снова шлёпались на французские окна, приглушая слепящие блики снаружи. Кто-то открыл дверь, занавески взвились и заколыхались по краям, листы бумаги зашелестели, комната побелела и вибрация дорожных работ немного усилилась. Потом дверь захлопнулась, занавески вздохнули и комната потускнела.

- Ох нет, не надо больше цветов, - сказала его мать.

Сквозь прозрачные стенки своей люльки-аквариума он мог видеть всё. Из раструба лилии его оглядывал слезящийся глаз. Иногда ветерок дул на него перечным запахом фрезий, и ему хотелось отчихнуть этот запах прочь. На ночной рубашке его матери пятна крови перемежались полосками темно-оранжевой пыльцы.

- Это так мило с их стороны, - она смеялась от слабости и разочарования. - Я это к чему... там хоть в ванне место осталось?

- Не очень - там уже розы и всякое другое.

- О боже, я не могу этого вынести. Сотни цветов срезали и запихнули в эти белые вазы, просто чтобы порадовать нас. - Она не могла перестать смеяться. По её лицу текли слёзы. - Нужно было оставить их там, где они были, где-нибудь в саду.

Медсестра заглянула в карту.

- Вам пора принять вольтарол, - сказала она. - Вы должны контролировать боль, прежде чем она захватит вас.

Затем медсестра посмотрела на Роберта, и он увяз в тусклой пучине её голубых глаз.

- Да он настороже. Честное слово, он меня проверяет.

- С ним ведь всё будет в порядке, да? - сказала его мать с внезапным ужасом.

Роберт вдруг тоже пришёл в ужас. Они больше не были едины как раньше, но их по-прежнему связывала общая беспомощность. Они были выброшены на дикий берег. Слишком изнурённые, чтобы ползти по пляжу, они могли только бессильно распластаться в этом грохочущем и ослепляющем бытии. Однако ему пришлось посмотреть фактам в лицо: они были разделены. Он понял теперь, что его мать и раньше была здесь, снаружи. Для неё этот дикий берег был новой позицией, для него это был новый мир.

Самым странным было то, что он чувствовал, будто бывал тут прежде. Он знал, что внешний мир существовал всё время. Раньше он думал, что это был глухой подводный мир и что он жил в самой его сердцевине. Теперь стены рухнули, и он мог видеть, в какой неразберихе был прежде. Как он мог избежать новой неразберихи в этом сокрушительно ярком месте? Как он мог привычно брыкаться и крутиться в этой тяжелой атмосфере, где воздух обжигал ему кожу?

Вчера он думал, что умирает. Возможно, он был прав, и именно это и произошло. Всё было под вопросом, кроме того факта, что он был разделён со своей матерью. Теперь, когда он понял, что между ними есть различие, он любил свою мать с новой остротой. Он привык к её близости. Теперь он жаждал её близости. Этот первый вкус жажды был самой тоскливой вещью в мире.

- Ну-ну, милый, что такое? - сказала медсестра. - Мы проголодались или просто хотим на ручки?

Она вынула его из люльки-аквариума, перенесла через расщелину, отделявшую её от кровати, и передала в материнские руки со следами кровоподтёков.

- Попробуйте дать ему грудь ненадолго, а затем постарайтесь немного отдохнуть. За последние пару дней вы оба столько пережили.

Он был безутешным обломком крушения. Он не мог жить в такой неопределённости и с такой интенсивностью. Его вырвало молозивом на мать, а затем, в мутный момент наступившей пустоты, его взгляд упал на занавески, вздутые светом. Они завладели его вниманием. Так вот как тут всё было устроено. Тебя завораживали предметами, чтобы заставить забыть о разделении.

Но всё же он не хотел преувеличивать свои невзгоды. В старом мире стало слишком тесно. К концу он отчаянно пытался выбраться наружу, но ему казалось, что он вернётся в безбрежный океан своего раннего периода, а вместо этого он был изгнан на эту суровую землю. Возможно, во сне он мог бы вернуться в тот океан, если бы не завеса насилия, которая повисла между ним и прошлым.

Его относило в тягучие пределы сна, и он не знал, попадёт ли в свой плавучий мир или в мясорубку родильни.

- Бедняжка, ему, наверное, приснился плохой сон, - сказала мать, поглаживая его. Плач постепенно затих.

Она поцеловала его в лоб, и он понял, что, хотя они больше не единое тело, у них одни и те же мысли и чувства. Он вздрогнул от облегчения и уставился на занавески, наблюдая за потоком света.

Должно быть, он заснул на какое-то время, потому что его отец был уже здесь. Он был чем-то захвачен и говорил без остановки.

- Сегодня я посмотрел еще несколько квартир, и могу сказать, это наводит тоску. Лондонская недвижимость как с цепи сорвалась. Я склоняюсь к плану C.

- Что за план С? Я забыла.

- Остаться на месте и выкроить вторую спальню из кухни. Если разделить её пополам, в шкаф для швабр можно поместить игрушки, а кроватку поставить на место холодильника.

- А где будут швабры?

- Не знаю, где-нибудь.

- А холодильник?

- Можно убрать его в шкаф рядом со стиральной машиной.

- Он не поместится.

- Откуда ты знаешь?

- Просто знаю.

- Как бы там ни было... что-нибудь придумаем. Приходится быть прагматиком. Когда появляется ребёнок, всё меняется.

Отец наклонился и прошептал:
- В крайнем случае остаётся Шотландия.

Он пришёл, чтобы быть прагматиком. Он знал, что его жена и сын утопают в болоте смятения и уязвимости, и собирался их спасти. Роберт ощущал его чувства.

- Боже, у него такие крошечные ручки, - сказал отец. - Это к лучшему, вообще-то.

Он поднял руку Роберта своим мизинцем и поцеловал её.
- Можно его подержать?

Она протянула его отцу.
- Осторожно с шейкой, он не держит голову. Нужно её поддерживать.

Они все нервничали.

- Вот так?

Отец провёл рукой вдоль его позвоночника, плавно подсунул её Роберту под голову и взял его у матери. Роберт пытался сохранять спокойствие. Он не хотел, чтобы родители расстроились.

- Вроде. Вообще-то я сама не знаю.

- Ох... и как только нам разрешают делать это без лицензии? Даже собаку или телевизор нельзя завести без лицензии. Может, нас научит патронажная сестра - как там её?

- Маргарет.

- Кстати, где Маргарет будет ночевать, пока мы не поедем к моей матери?

- Она говорит, что диван её вполне устроит.

- Интересно, устроит ли это диван.

- Не язви, она на "синтетической диете".

- Потрясающе. Не смотрел на неё с такой точки зрения.

- У неё большой опыт.

- А у нас разве нет?

- С младенцами.

- А, с младенцами.

Отец потёр Роберту щёку своей щетиной и чмокнул его в ухо.

- Но мы же так его любим, - сказала мать, с глазами, полными слёз. - Разве этого мало?

- Любовь двух родителей-стажёров с непригодным жильём? Слава богу, у него есть резерв в виде бабушек, одна из которых вечно в отпуске, а другая так занята спасением планеты, что вряд ли очень обрадуется этой дополнительной нагрузке на мировые ресурсы. В доме моей матери уже и без того слишком много шаманских погремушек, "животных силы" и "внутренних детей", чтобы вместить что-то настолько взрослое, как ребёнок.

- У нас всё будет хорошо, - сказала мать. - Мы больше не дети, мы родители.

- В том и беда, - сказал отец. - Знаешь, что сказала мне мать на днях? Ребёнок, родившийся в развитой стране, потребляет в двести сорок раз больше ресурсов, чем ребёнок, родившийся в Бангладеш. Если бы у нас было достаточно самоограничения взять двести тридцать девять бангладешских детей, она встретила бы это радушнее, но этот западный Гаргантюа, который загрязнит акры земли одноразовыми подгузниками, а потом потребует персональный компьютер, у которого хватило бы мощности запустить ракету на Марс, для того, чтобы играть в крестики-нолики с виртуальным приятелем из Дубровника, вряд ли заслужит её одобрение.

Он прервался и спросил:
- Ты в порядке?

- Никогда не была так счастлива, - сказала мать, вытирая блестящие щёки тыльной стороной ладони. - Просто чувствую такое опустошение.

Она направила головку ребёнка к своему соску, и он начал сосать. Тонкая струйка из его прежнего дома затопила ему рот, и они снова были вместе. Он ощущал биение её сердца. Покой окутывал их, как новое чрево. Возможно, тут всё-таки было вполне неплохо, просто сюда было трудно попасть.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "Плохие новости"

5

Какое орудие мог он использовать, чтобы стать свободным? Презрение? Агрессию? Ненависть? Все они были заражены влиянием отца - тем самым, от чего ему нужно было освободиться. И печаль, которую он испытывал, как только останавливался хоть на секунду, разве он не научился ей во время падения его отца в парализующую неприкаянность?

После развода с Элеанор Дэвид остался на юге Франции, всего в пятнадцати милях от их старого дома в Лакосте. В его новом доме не было ни одного окна на улицу - все окна выходили на заросший сорняками внутренний двор. Он целыми днями напролёт лежал в постели и хрипло дышал, неподвижно уставясь в потолок. У него не было даже энергии, чтобы пересечь комнату и взять томик «Джорекс снова в седле», который когда-то мог подбодрить его в самых неутешительных обстоятельствах.

Когда Патрик, которому тогда было восемь или девять лет, навестил отца, разрываясь между ужасом и необъяснимой преданностью, Дэвид нарушил чудовищное молчание только для того, чтобы выразить желание умереть и выдать свои последние наставления.

- Возможно, мне недолго осталось, - прохрипел он, хватая ртом воздух, - и мы больше не увидимся.

- Нет, папа, не говори так, - Патрик чувствовал смутное желание возразить ему.

За этим последовала полная порция давно знакомых проповедей: ничего не упускай из внимания... не доверяй никому... презирай свою мать... усилие вульгарно... в восемнадцатом веке всё было лучше.

Год за годом Патрик, под впечатлением мысли, что это могут быть последние слова отца на этом свете, квинтэссенция его мудрости и опыта, уделял слишком много внимания этому нудному набору банальностей, невзирая на переизбыток свидетельств о том, что они не очень-то продвинули его отца в погоне за счастьем. Но и это было вульгарным. Вся система прекрасно работала, как и многие другие, стоило только поверить в неё.

Если его отцу когда-либо удавалось встать с постели, всё шло ещё хуже. Они отправлялись в деревню за покупками, отец был одет в старую зелёную пижаму и короткое синее пальто с якорями на пуговицах, тёмные очки он теперь привязывал к грубой веревке на шее, на ногах у него были тяжёлые башмаки на шнуровке, которые любили носить местные крестьяне, управлявшие тракторами. Дэвид также отрастил белоснежную бороду и всегда носил с собой оранжевую нейлоновую хозяйственную сумку с потускневшей золотой ручкой. Патрика принимали за его внука, и он помнил тот стыд и ужас, смешанный с оборонительной гордостью, с которыми он сопровождал своего все более эксцентричного и подавленного отца в деревню.

- Я хочу умереть... Я хочу умереть... Я хочу умереть, - быстро бормотал Патрик. Это было совершенно невозможно. Он не мог быть человеком, который был тем человеком. Амфетамин брал верх и нёс с собой угрозу ясного сознания и сильных эмоций.

Они приближались к отелю, и Патрику пришлось принять быстрое решение. Он наклонился вперёд и сказал водителю: - Я передумал, отвезите меня на Восьмую улицу между С и D.

Водитель-китаец с сомнением посмотрел в зеркало заднего вида. Авеню D была далеко от отеля "Пьер". Какой человек мог вдруг так резко изменить курс? Только наркоман или невежественный турист.

- Авеню D плохое место, - сказал он, проверяя вторую теорию.

- На это я и уповаю, - сказал Патрик. - Просто отвезите меня туда.

Водитель проехал по Пятой авеню мимо поворота к отелю. Патрик откинулся назад, чувствуя возбуждение, тошноту и вину, но, как обычно, замаскировал это показным апатичным равнодушием.

Ну и что, если он передумал? Гибкость была восхитительным качеством. Никто не был более гибким, когда дело доходило до отказа от наркотиков, и никто не был более открыт для возможности в конце концов принять их. Он ещё ничего не сделал. Он всё ещё мог отменить своё решение - или скорее, отменить его пересмотр. Он всё ещё мог вернуться.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "Плохие новости"

4

Как он мог измыслить способ решить проблему, если проблема заключалась в способе его мышления, спрашивал себя Патрик уже не в первый раз, пока неохотно выскальзывал из пальто и протягивал его напомаженному официанту в красной куртке.

Еда была лишь временным решением. Но ведь любые решения были временными, даже смерть, и ничто не давало ему больше веры в существование загробной жизни, чем неумолимый сарказм Судьбы. Несомненно, самоубийство стало бы лишь жестоким прологом к ещё одному прогону тошнотворного осознания: спираль убывала бы, петля затягивалась, а воспоминания, как шрапнель, целыми днями прорывались бы сквозь его плоть. Кто мог угадать, какие изысканные мучения ждут впереди, в лагере отдыха вечности? Это почти заставляет чувствовать благодарность за то, что ещё живёшь.

Только за водопадом приносящих удовольствие животных ощущений он мог спрятаться от ищеек своего сознания, подумал Патрик, принимая затянутое в кожу меню, на которое он даже не удосужился взглянуть. Там, в прохладной каменной нише за этой тяжёлой белой вуалью он слышал, как они в замешательстве скулили и сердито рычали на берегу реки, но, по крайней мере, не могли рвать ему горло в яростном укоре. В конце концов, след, который он оставлял, было нетрудно прочесть. Его путь был усеян свидетельствами потраченного впустую времени и безнадёжного вожделения, не говоря уже обо всех этих окровавленных рубашках и шприцах, иглы которых он гнул в приступе отвращения, а затем снова разгибал ради самой последней дозы. Патрик резко вздохнул и сложил руки на груди.

- Сухой мартини. Смешать, но не разбавлять, - сказал он, растягивая слова. - И я готов сделать заказ.

К нему немедленно подошёл официант, чтобы принять заказ. Всё было под контролем.

Большинство людей под воздействием абстиненции, амфетаминов, джетлага или кваалюда теряли интерес к еде, но Патрик обнаружил, что все его аппетиты нормально функционировали в любое время - даже испытывая отвращение к прикосновениям, он хотел секса в теоретическом аспекте.

Он вспомнил, как Джонни Холл с негодованием говорил о подружке, которую недавно выгнал: "Она была из тех девушек, которые могут подойти и взъерошить тебе волосы, когда ты только что закинулся коксом". Патрик застонал в ужасе от настолько бестактного поступка. Когда человек ощущает себя пустым и хрупким, как кусок стекла, он не хочет, чтобы ему ерошили волосы. Как могут договориться между собой человек, считающий кокаин каким-то слегка непристойным баловством, и внутривенный наркоман, для которого это возможность пережить арктическую пустыню чистого ужаса.

Этот ужас был ценой, которую он должен был заплатить за первую надрывающую сердце волну наслаждения, когда сознание, казалось, рассыпалось белыми вспышками до кончиков каждого нерва, и все разрозненные мысли мгновенно собирались вместе, как рыхлые железные опилки, когда поднесённый магнит притягивает их в форме розы. Или - он должен перестать думать об этом - или как раствор насыщенного медного купороса под микроскопом, когда он внезапно трансформируется, и по всей его поверхности появляются кристаллы.

Он должен перестать думать об этом - и сделать это. Нет! И подумать о чём-то другом. Например, о трупе отца. Будет ли это изменением к лучшему? Это избавило бы от проблемы вожделения, но ненависть тоже могла быть неконтролируемой.

Ага, вот и сухой мартини. Если и не кавалерия, то, по крайней мере, немного снарядов. Патрик залпом проглотил холодную маслянистую жидкость.

- Не желаете ещё один, сэр?

- Давайте, - бесцеремонно буркнул Патрик.

Официант повыше рангом, в смокинге, подошёл, чтобы принять у Патрика заказ.

- Тартар из лосося в вине, а потом стейк тартар, - Патрик с невинным удовольствием дважды произнес "тартар" и испытал наслаждение, заказывая две взрослые разновидности детского питания, уже измельчённые и снова слепленные вместе для него.

Третий официант с золотой гроздью винограда на лацкане и большой золотой дегустационной чашей для вина, висящей на цепи у него на шее, горел нетерпением немедленно принести Патрику бутылку Кортон Шарлеманя, а чуть позже открыть бутылку Дюкрю-Бокайю. Всё было под контролем.

Нет, он не должен думать ни об этом, ни о чём-либо ещё, особенно о героине, потому что героин был единственным средством, которое действительно работало, единственным, что останавливало этот бег в беличьем колесе вопросов без ответов. Героин был кавалерией. Героин был недостающей ножкой стула, изготовленной с такой точностью, что она совпадала с каждым сколом разлома. Героин приземлялся у основания черепа и мурлыкая оборачивался тёмным облаком вокруг его нервной системы, как чёрная кошка сворачивается в клубок на своей любимой подушке. Он был мягким и глубоким, как горловой клёкот лесного голубя, или звук плюхающегося на бумагу сургуча, или шорох жемчужин, пересыпающихся с ладони на ладонь.

Он относился к героину, как другие люди относились к любви, и относился к любви, как другие люди относились к героину: это была опасная и непостижимая потеря времени. Что он мог сказать Дебби? "Хотя ты знаешь, что ненависть к отцу и любовь к наркотикам - самые важные отношения в моей жизни, я хочу, чтобы ты знала, что занимаешь почётное третье место". Какая женщина не была бы горда оказаться "среди медалистов" в подобном конкурсе?

(...)

- Всё в порядке, сэр? - спросил один из официантов, ошибочно принявший бормотание Патрика за попытку сделать заказ.

- Да-да, - сказал Патрик. Ну, не совсем всё, подумал он, нельзя же всерьёз ожидать, чтобы кто-то согласился с этим. На самом деле идея о том, что всё в порядке, привела его на грань негодования. Подтверждение этого было слишком редким товаром, чтобы тратить его на такое нелепое заявление. Ему захотелось позвать официанта, чтобы исправить малейшее ложное впечатление благополучия, которое он мог создать. Но здесь уже был ещё один официант - они когда-нибудь оставят его в покое? а если бы оставили, смог бы он вынести это? - который принёс ему стейк тартар. Он хотел, чтобы стейк был острым, очень острым.

Пару минут спустя его губы горели от табаско и кайенского перца, Патрик уже поглотил груду сырого мяса и картофеля фри со своей тарелки.

- Вот это правильно, милый, - сказал он голосом своей няни, - тебе нужно что-то поплотнее.

- Да, няня, - послушно ответил он. - Как пуля или игла, да, няня?

- Пуля, только подумайте, - запричитал он, - игла! А что будет дальше? Ты всегда был странным мальчиком. Ничего хорошего из этого не выйдет, помяните мои слова, молодой человек.

О боже, началось. Бесконечные голоса. Диалоги с самим собой. Ужасная болтовня, которая неконтролируемо выливалась из него. Он опрокинул в себя полный бокал красного вина с рвением, достойным Лоуренса Аравийского в исполнении Питера О'Тула, жадно опустошающего бокал лимонада после пересечения пустыни.

- Мы взяли Акабу, - сказал он, уставившись в пространство безумным взглядом и мастерски дёргая бровями.

- Не угодно ли десерт, сэр?

Наконец-то реальный человек с реальным вопросом, пусть даже и с таким причудливым. Как он должен был "угодить" десерту? Навещать его по воскресеньям? Отправлять рождественские открытки? Угощать его?

- Да, - сказал Патрик с дикой улыбкой, - крем-брюле.

(...)

Конечно, он мог бы ещё пойти на приём, на который его пригласила Энн, но знал, что не пойдёт. Почему он всегда отказывался? Отказывался принимать участие. Отказывался соглашаться. Отказывался прощать. Он ведь страстно захочет пойти на этот приём, как только станет слишком поздно туда идти. Патрик взглянул на часы. Всего полдесятого. Сейчас время ещё не ушло, но в тот момент, когда это произойдёт, его отказ превратится в сожаление. Он мог даже вообразить, что полюбит женщину, если сначала потеряет её.

То же самое было с чтением. Как только у него не оказывалось книг, он испытывал неутолимое желание читать, но если он принимал меры предосторожности и брал книгу с собой, как сегодня, когда он опять засунул в карман пальто «Миф о Сизифе», то мог быть уверен, что его не потревожит стремление к литературе.

До «Мифа о Сизифе» он как минимум год повсюду таскал с собой «Неназываемого» и «Ночной лес», а за два года до этого идеальную для кармана книгу «Сердце тьмы». Иногда, ужаснувшись своему невежеству и исполнившись решимости одолеть трудную книгу или даже эпохальный текст, он брал со своих книжных полок что-нибудь вроде «Семи типов двусмысленности» или «Упадка и падения Римской империи» только для того, чтобы обнаружить, что их первые страницы уже были покрыты паукообразными и невразумительными аннотациями, написанными его собственным почерком. Эти следы прежней цивилизованности успокоили бы его, если бы у него сохранились хоть какие-то воспоминания обо всех этих вещах, которые он, по-видимому, когда-то читал, но это беспамятство приводило его в панику. Какой смысл в познании чего бы то ни было, если оно полностью ускользало от него? Казалось, его прошлое превращалось в воду в сложенных чашкой руках и безвозвратно просачивалось между дрожащими пальцами.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "Плохие новости"

Он знал, что ему срочно нужно принять немного спида, или он вынужденно примет предложение Энн "прилечь на пару часов". Он не хотел глотать целую капсулу, потому что тогда бы его ждала пятнадцатичасовая одиссея мегаломании, а он не хотел бодрствовать до такой степени. С другой стороны, он должен был избавиться от ощущения, что его бросили в бассейн медленно застывающего бетона.

- Где туалет?

Энн показала ему, и Патрик побрёл по ковру в указанном направлении. Заперев дверь ванной, он ощутил знакомое чувство безопасности. В ванной он мог поддаться одержимости своим физическим и психическим состоянием, которой так часто мешало присутствие других людей или отсутствие хорошо освещённого зеркала. Большая часть "качественного времени" в его жизни была проведена в ванной. Инъекция, вдыхание, глотание, кайф, передозировка; изучение своих зрачков, рук, языка, заначки.

- О ванная комната! - нараспев произнёс он, раскинув в стороны руки перед зеркалом. - Твои аптечки радуют мне сердце! Твои полотенца осушают реки моей крови... - Он выдохся, вытащив из кармана "чёрную красу". Он собирался принять немного, только чтобы не заснуть, только чтобы... что он хотел сказать? Он не мог вспомнить. Боже мой, опять этот краткий провал в памяти, профессор Мориарти наркомании, который прерывает, а затем стирает драгоценные ощущения, ради которых приходится идти на такие хлопоты.

- Бесчеловечный изверг, - процедил он.

Чёрная капсула наконец раскрылась, и он вытряхнул половину содержимого на португальскую плитку вокруг раковины. Вытащив одну из новых стодолларовых банкнот, он свернул её в плотную трубку и втянул носом маленькую кучку белого порошка с плитки.

Ему обожгло ноздрю, на глаза навернулись слёзы, но Патрик, не желая отвлекаться, снова закрыл капсулу, завернул её в бумажный носовой платок, положил обратно в карман, а затем, без единой причины, которую он мог бы определить, почти против своей воли, снова достал её, высыпал остаток порошка на плитку и втянул его носом. Этот эффект не продержится так уж долго, аргументировал он, делая глубокий вдох носом. Было как-то противно делать что бы то ни было наполовину. Как-никак, у него только что умер отец, и он имел право чувствовать замешательство. Самое главное, его героический подвиг, доказательство его серьёзности и самурайского статуса в войне с наркотиками в том, что он не принял ни грана героина.

Патрик наклонился вперёд и проверил свои зрачки в зеркале. Они определённо расширились. Сердцебиение ускорилось. Он чувствовал прилив энергии, он чувствовал себя обновлённым, в действительности он чувствовал себя довольно агрессивно. Будто и не принимал ни алкоголя, ни наркотиков, он вернул себе полный контроль, луч маяка спида прорезал густую ночь кваалюда, алкоголя и джетлага.

- И наконец, что не менее важно, - сказал он, сжимая лацканы пальто с торжественностью мэра, - мрак, если можно так выразиться, нашего горя по почившему Дэвиду Мелроузу.

Сколько он пробыл в ванной? Казалось, прошла целая жизнь. Вероятно, пожарные скоро взломают дверь. Патрик поспешно принялся наводить порядок. Он не хотел бросать оболочку "чёрной красы" в мусорную корзину (паранойя!) и поэтому смыл половинки пустой капсулы в слив раковины. Как он объяснит Энн своё возрождение? Он плеснул в лицо холодной водой и демонстративно оставил его мокрым. Оставалось только одно: тот аутентичный звук смыва, с которым каждый наркоман покидает ванную в надежде обмануть аудиторию, собравшуюся в его воображении.

- Господи, - сказала Энн, когда он вернулся в гостиную, - почему ты не вытер лицо?

- Холодная вода меня просто воскрешает.

- Да? - сказала Энн. - И что это была за вода?

- Просто живительная вода, - он сел, вытирая потные ладони о брюки. - Что мне напомнило, - сказал он, тут же вставая, - что я бы хотел ещё выпить, если можно.

- Конечно, - безропотно сказала Энн. - Кстати, я забыла спросить, как Дебби?

Этот вопрос наполнил Патрика ужасом, который нападал на него всякий раз, когда его спрашивали о чувствах других людей. Как Дебби? Откуда, на хрен, ему это знать? Было и без того трудно освобождать себя из-под лавины своих собственных чувств, чтобы позволять угрюмому сенбернару его внимания забредать в чужие поля. С другой стороны, амфетамин пробудил настоятельное желание говорить, и он не мог полностью игнорировать вопрос.

- Ну, - сказал он с другого конца комнаты, - она пошла по следам своей матери и пишет статью о знаменитых хозяйках салонов. Следы Терезы Хикманн, невидимые большинству людей, светятся в темноте от гордости за послушную долгу дочь. Во всяком случае, мы должны быть благодарны, что она не взяла за образец стиль разговоров своего отца.

Патрик снова мгновенно углубился в созерцание своего психического состояния. Он ясно осознавал себя, но не ощущал ничего, кроме этой ясности. Его мысли, предчувствуя собственную безнадёжность, запинались о стартовые колодки и подводили ощущение беглости его речи опасно близко к молчанию.

- Но вы не сказали, как Виктор? - сказал он, чтобы оторваться от этого интригующего мысленного заикания и одновременно поквитаться с Энн за вопрос о Дебби.

- А, хорошо. Теперь он великий старик, роль, которую он репетировал всю жизнь. Купается во внимании и читает лекции по самосознанию, что, по его словам, он может делать с закрытыми глазами. Ты читал «Бытие, познание и суждение»?

- Нет, - сказал Патрик.

- В таком случае я должна дать тебе экземпляр, - сказала Энн, вставая и направляясь к книжному стеллажу. Она вытащила том, который показался Патрику изнурительно толстым, из полудюжины одинаковых экземпляров. Он предпочитал тонкие книги, которые можно сунуть в карман пальто и носить их там месяцами, не читая. Какой смысл в книге, которую нельзя носить с собой в качестве теоретической защиты от скуки?

- Это о самосознании? - спросил он подозрительно.

- Всё, что вы всегда хотели знать, но никогда не осмеливались точно сформулировать, - сказала Энн.

- Ладненько, - сказал Патрик, беспокойно вставая. Он должен был ходить, должен был перемещаться в пространстве, в противном случае мир имел опасную тенденцию делаться плоским, и он ощущал себя мухой, ползающей по оконному стеклу в поисках выхода из полупрозрачной тюрьмы. Энн, подумав, что он подошёл за книгой, вручила ему том.

- Ага, спасибо, - сказал он, наклоняясь, чтобы быстро поцеловать её, - я непременно прочитаю.

Он попытался засунуть книгу в карман пальто, зная, что она не пролезет. Это, на хер, было абсолютно бесполезно. Теперь ему придётся повсюду таскать с собой эту дурацкую толстую книгу. Патрик почувствовал горячую волну гнева. Он пристально уставился на мусорную корзину (когда-то бывшую сомалийским кувшином для воды) и представил себе книгу летящей к ней как фрисби.

- Мне правда пора идти, - отрывисто сказал он.

- Точно? Ты не дождёшься Виктора?

- Нет, мне нужно идти, - нетерпеливо ответил он.

- Ладно, давай я дам тебе адрес Саманты.

- Что?

- Тот приём.

- Ах, да. Я вряд ли приду, - сказал Патрик.

Энн записала адрес на листке бумаги и протянула его Патрику:

- Вот, держи.

- Спасибо, - отрезал Патрик, поднимая воротник пальто. - Завтра позвоню.

- Или увидимся сегодня вечером.

- Может быть.

Он повернулся и торопливо пошёл к двери. Ему нужно было выйти на улицу. Ему казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, как чёртик из коробочки, и он чувствовал, что может удержать крышку всего лишь на несколько секунд.

- До свиданья, - бросил он от двери.

- До свиданья, - сказала Энн.

Вниз в медленном душном лифте, мимо толстого дебильного швейцара, на улицу. Какой удар снова очутиться под широким бледным небом выставленным на всеобщее обозрение. Вот что, должно быть, чувствует устрица, когда льётся лимонный сок.

Почему он ушёл от Энн? И так грубо. Теперь она, наверное, возненавидит его навеки. Он всё делал не так.

Патрик посмотрел вдаль авеню. Это было похоже на открывающий кадр документального фильма о перенаселении. Он шёл по улице, представляя, как отрезанные головы прохожих катятся вслед за ним в сточную канаву.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "Плохие новости"

3

Возвращаясь домой с коробкой пирожных из кондитерской Левре, Энн Эйсен улыбнулась швейцару Фреду. Фред выглядел как мальчик, унаследовавший школьную форму старшего брата. Обшитые золотой тесьмой рукава коричневого кителя свешивались до костяшек пальцев его больших бледных рук, в то время как брюки, побеждённые объёмом ягодиц и бёдер, высоко болтались над бледно-голубыми нейлоновыми носками, облегавшими лодыжки.

- Привет, Фред, - сказала Энн.

- Здравствуйте, миссис Эйсен. Вам помочь донести? - сказал Фред, переваливаясь через стойку.

- Спасибо, - сказала Энн, театрально ссутулившись, - я пока ещё могу управиться с двумя наполеонами и плюшкой с изюмом. Послушайте, Фред, - добавила она, - я жду одного друга, он придёт около четырёх. Молодой человек, выглядит плоховато. Будьте с ним поласковей, у него только что умер отец.

- О боже, мне так жаль, - сказал Фред.

- Не думаю, что ему жаль, - сказала Энн, - хотя он может пока и не знать этого.

Фред сделал вид, что не расслышал. Миссис Эйсен была очень милой леди, но иногда говорила что-то несусветное.

Энн вошла в лифт и нажала кнопку одиннадцатого этажа. Через несколько недель всё это останется позади. Никакого одиннадцатого этажа, никаких плетёных стульев профессора Уилсона, никаких африканских масок и этих его огромных абстрактных полотен "Думаю, это хорошо, но никто на самом деле в этом не разбирается" в гостиной.

Джим Уилсон, чья богатая жена обеспечивала ему возможность выставлять свои довольно старомодные либеральные изделия ни много ни мало на Парк-авеню, с октября "был по приглашению" в Оксфорде, пока Виктор в обмен поехал по приглашению в Колумбию. Каждый раз, когда Энн и Виктор шли на вечеринку, она дразнила его "приглашённым профессором". У Анны и Виктора был "открытый" брак. "Открытый" не всегда означает что-то хорошее, как в "открытой ране", "открытом мятеже" и, конечно, в "открытом браке", но теперь, когда Виктору было семьдесят шесть, вряд ли стоило разводиться с ним. Кроме того, кто-то должен был за ним ухаживать.

Энн вышла из лифта, открыла дверь в квартиру 11E и потянулась к выключателю рядом с "Красным индейским одеялом", висевшим в холле. Что, чёрт возьми, она скажет Патрику? Хотя он превратился в угрюмого озлобленного юношу и был теперь наркоманом двадцати двух лет от роду, она до сих пор помнила, как он сидел на лестнице в Лакосте, когда ему было пять, и до сих пор чувствовала себя в ответе - она знала, что это было нелепо - за то, что не смогла заставить его мать уйти с того ужасного званого обеда.

Как ни странно, наваждение, которое позволило ей выйти замуж за Виктора, на самом деле началось в тот вечер. На следующие несколько месяцев Виктор погрузился в создание своей новой книги, «Бытие, познание и суждение», которую так легко (и напрасно!) путали с его предыдущим трудом, «Мышление, познание и суждение». Утверждение Виктора, что он даёт своим книгам такие похожие названия, чтобы держать студентов "начеку", нисколько не рассеяло сомнений Энн или его издателя. Несмотря на это, его новая книга, словно виртуозная метла, разметала пыль, давно осевшую на теме самосознания, и смела её в новые захватывающие кучи.

В конце этого творческого всплеска Виктор сделал Энн предложение. Ей было тридцать четыре, и её восхищение Виктором достигло своего пика, хотя в то время она ещё этого не знала. Она приняла его предложение не только потому, что он был окружён той тихой славой, на которую может рассчитывать любой живой философ, но и потому, что считала Виктора хорошим человеком.

Что, чёрт возьми, она собирается сказать Патрику, спрашивала она себя, пока доставала зелёную как шпинат майоликовую тарелку из баснословной коллекции Барбары и раскладывала пирожные на её неровно глазированной поверхности.

Было бесполезно притворяться перед Патриком, что ей нравился Дэвид Мелроуз. Даже после развода с Элеанор, неимущий и больной, Дэвид располагал к себе не больше, чем цепная овчарка. Его жизнь была безупречно несостоятельной, его изоляция поражала воображение, но тем не менее его улыбка была подобна ножу; если бы он попытался научиться (поговорим о зрелых студентах!) нравиться людям, его попытки произвели бы довольно отталкивающее впечатление на любого, кто знал его истинную натуру.

Наклонившись к раздражающе низкому марокканскому столу в гостиной, Энн почувствовала, что тёмные очки соскальзывают с макушки. Возможно, жёлтое хлопчатобумажное платье было слишком оптимистичным для этого случая, но какого чёрта? Патрик не видел её достаточно давно, чтобы заметить, что она покрасила волосы. Без сомнения, Барбара Уилсон оставила бы натуральную седину, но завтра вечером Энн должна была появиться на телевидении, чтобы поговорить о «Новой женщине». Пока она пыталась выяснить, что должна из себя представлять Новая женщина, она сделала Новую причёску и купила Новое платье. Это было исследование, и она хотела вложиться.

Без двадцати четыре. У неё оставалось свободное время, пока он не приехал. Время закурить смертоносную канцерогенную сигарету, время бросить вызов совету Главного военного врача - как будто можно верить человеку, который был одновременно и врачом, и военным. Она называла это служить и вашим и нашим. Хотя невозможно скрыть тот факт, что она чувствовала себя виноватой, но если подумать, она чувствовала себя виноватой, добавив в воду три капли эссенции для ванн вместо двух. Так что какого чёрта?

Едва Энн успела прикурить мягкую лёгкую ментоловую и почти совершенно бессмысленную сигарету, как раздался звонок снизу.

- Алло, Фред.

- Алло, миссис Эйсен: мистер Мелроуз здесь.

- Хорошо, думаю, лучше отправить его наверх, - сказала она, задаваясь вопросом, есть ли какой-то способ как-нибудь варьировать этот разговор.

Энн вошла в кухню, включила чайник и насыпала немного чайного листа в японский заварочный чайник с шаткой ротанговой ручкой.

Её прервал звонок, и она поспешно вышла из кухни, чтобы открыть дверь. Патрик стоял к ней спиной в длинном чёрном пальто.

- Здравствуй, Патрик, - сказала она.

- Здрасьте, - пробормотал он, пытаясь протиснуться мимо неё, но она взяла его за плечи и тепло обняла.

- Мне так жаль, - сказала она.

Патрик не поддался этому объятию, но ускользнул, как борец, размыкающий хватку соперника.

- Мне тоже жаль, - сказал он с лёгким поклоном. - Опаздывать скучно, но приходить раньше непростительно. Пунктуальность - один из незначительных пороков, которые я унаследовал от своего отца; это значит, что я никогда не буду по-настоящему шикарным. - Он расхаживал взад и вперёд по гостиной, не вынимая рук из карманов пальто. - В отличие от этой квартиры, - ухмыльнулся он. - Кому посчастливилось обменять это местечко на ваш прекрасный дом в Лондоне?

- Заместителю Виктора в Колумбии, Джиму Уилсону.

- Боже, воображаю, каково иметь заместителя вместо того, чтобы всегда быть своим собственным заместителем, - сказал Патрик.

- Хочешь выпить чаю? - спросила Энн с сочувственным вздохом.

- Хм, - сказал Патрик. - Нельзя ли мне действительно чего-нибудь выпить? Для меня это уже девять вечера.

- Для тебя всегда девять вечера, - сказала Энн. - Что тебе предложить? Я тебе налью.

- Нет, я сам налью, - сказал он, - Мне нужно крепче, чем вы сделаете.

- Ладно, - сказала Энн, поворачивая к кухне, - выпивка на мексиканском жёрнове.

На жёрнове были выгравированы воины в перьях, но вниманием Патрика завладела бутылка Уайлд Тёки. Он налил бурбон в высокий стакан и с первым глотком закинулся ещё одним кваалюдом, тут же снова наполнив стакан. После того, как он взглянул на труп своего отца, он отправился в отделение банка «Морган Гаранти» на Сорок четвёртой улице и взял три тысячи долларов наличными в оранжево-коричневом конверте, которые теперь оттопыривали его карман.

Он снова проверил таблетки (нижний правый карман), затем конверт (внутренний левый) и кредитные карты (наружный левый). Это нервное действие, которое он временами выполнял каждые несколько минут, было похоже на то, как человек крестится перед алтарём - Наркотики; Наличные; и Святой Дух Кредита.

Это был уже второй кваалюд после банка, но он всё ещё чувствовал себя беспомощным, ожесточённым и переутомлённым. Возможно, он зашёл слишком далеко, но заходить слишком далеко было его родом занятий.

- А с вами такое бывает? - спросил Патрик, входя в кухню с обновлёнными силами. - Ты видишь жёрнов, и слова "на шее" тут же звякают, как сумма на старом кассовом аппарате. Разве это не издевательство, - сказал он, взяв несколько кубиков льда. - Боже, люблю эти машины для льда, они до сих пор самое лучшее в Америке - разве не издевательство, что твои мысли были подготовлены заранее этими идиотскими механизмами?

- В чём-то идиотском радости мало, - согласилась Энн, - но кассовому аппарату незачем предлагать дешёвку.

- Если твой ум работает как кассовый аппарат, всё, что ты предлагаешь, будет дешёвкой.

- Ты, очевидно, ничего не покупал в кондитерской Левре, - сказала Энн, выходя с чаем и пирожными в гостиную.

- Если мы не можем контролировать свои сознательные реакции, то какие у нас шансы противостоять тем воздействиям, которых мы не распознаём?

- Никаких, - жизнерадостно сказала Энн, подавая ему чашку чая.

Патрик издал короткий смешок. Он чувствовал себя отделённым от того, что он говорил. Возможно, кваалюд начинал действовать.

- Хочешь пирожное? - сказала Энн. - Я купила их, чтобы напомнить нам о Лакосте. Они такие французские, как... как французские буквы.

- А, французские, - Патрик из вежливости взял один наполеон. Когда он сжал пирожное пальцами, крем засочился из него, как гной из раны. "Господи, - подумал он, - этот торт совершенно неуправляемый".

- Он живой! - сказал он вслух, сжимая кусок слишком сильно. Крем брызнул струёй и упал на узорчатую латунную поверхность марокканского стола. Его пальцы были липкими от сахарной пудры. - Ох, простите, - пробормотал он и положил пирожное.

Энн протянула ему салфетку. Она заметила, что Патрик становился все более неуклюжим и бессвязным. Перед его приходом она боялась неизбежного разговора о его отце; теперь её беспокоило, что этого разговора может не случиться.

- Ты уже видел отца? - спросила она напрямик.

- Да, видел, - без колебаний ответил Патрик. - Я подумал, что в гробу он был на высоте - куда менее неприятный, чем обычно, - он обезоруживающе улыбнулся ей.

Энн слабо улыбнулась ему в ответ, но Патрик не нуждался в ободрении.

- В детстве отец водил нас в рестораны, - сказал он. - Я говорю "рестораны" во множественном числе, потому что мы всегда штурмовали не менее трёх. То меню приходилось ждать слишком долго, то официант казался ему невыносимо глупым или его разочаровывала винная карта. Помню, однажды он перевернул бутылку красного вина вверх дном, и содержимое булькало на ковёр. "Как вы посмели принести мне эту дрянь?" - кричал он. Официант так перепугался, что принёс другую бутылку вместо того, чтобы выставить его вон.

- Значит, тебе понравилось быть с ним в месте, на которое он не жаловался.

- Точно, - сказал Патрик. - Я не мог поверить в свою удачу и какое-то время ждал, что он сядет в гробу, как вампир на закате, и скажет: "Обслуживание здесь отвратительное". Тогда нам пришлось бы идти в три-четыре других похоронных бюро. Кстати сказать, обслуживание и правда было отвратительным. Меня отправили не к тому трупу.

- Не к тому трупу! - воскликнула Энн.

- Да, я попал на весёленькую еврейскую коктейль-вечеринку в честь мистера Германа Ньютона. Жаль, что я не мог остаться - они, похоже, неплохо проводили время.

- Какой ужас, - сказала Энн, закуривая сигарету. - Готова поспорить, они проводят курсы, как справиться с утратой.

- Разумеется, - сказал Патрик с очередным коротким глухим смешком, опускаясь в кресло. Он определенно чувствовал действие кваалюда. Алкоголь пробудил в таблетках самое лучшее, как солнце ласково побуждает открыться лепестки цветка, с нежностью отрефлексировал он.

- Простите? - сказал он, обнаружив, что не слышал последнего вопроса Энн.

- Его кремируют? - повторила она.

- Да, верно, - сказал Патрик. - Я так понимаю, когда людей кремируют, никто не получает свой пепел, просто кучку общего пепла со дна печи. Как вы можете себе представить, я рассматриваю это как хорошую новость. В идеале весь пепел принадлежал бы кому-то другому, но мы не живем в совершенном мире.

Энн уже не гадала, сожалеет ли он о смерти своего отца - ей захотелось, чтобы он был хоть немного огорчён. Его ядовитые замечания уже не могли повлиять на Дэвида, но заставляли Патрика выглядеть настолько больным, словно он умирал от укуса змеи.

Патрик медленно закрыл глаза и, спустя очень долгое время, медленно открыл их снова. Это действие заняло около получаса. Прошло еще полчаса, пока он облизал свои пересохшие воспалённые губы. Этот последний кваалюд действительно сработал. Кровь шипела, как экран телевизора после выключения. Руки стали тяжёлыми, будто в них были гантели. Всё сворачивалось вовнутрь и тяжелело.

- Эй! - позвала Энн.

- Простите, - сказал Патрик, наклоняясь вперёд с тем, что, как он воображал, было подкупающей улыбкой. - Я ужасно устал.

- Наверное, тебе нужно прилечь.

- Нет-нет-нет. Не стоит преувеличивать.

- Ты мог бы полежать пару часов, - предложила Энн, - а затем поужинать с нами. Мы приглашены на приём к каким-то ужасным лонг-айлендским англофилам. То, что ты любишь.

- Вы очень добры, но я правда не могу сейчас видеть слишком много незнакомых лиц, - сказал Патрик, немного поздновато разыгрывая свою траурную карту, чтобы это могло убедить Энн.

- Давай, пошли, - уговаривала она. - Я уверена, это будет образчик "бесстыдной роскоши".

- Даже представить не могу, что это значит, - сонно сказал Патрик.

- Давай я хотя бы запишу тебе адрес, - настаивала Энн. - Тебе сейчас не стоит надолго оставаться одному.

- Хорошо, запишите, и я пойду.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "Плохие новости"

2

(...)

Был конец мая, стояла жара, и ему и впрямь следовало бы снять пальто, но оно служило защитой от тонких осколков стекла, которые прохожие походя запускали ему под кожу, не говоря уже о замедленных вспышках витрин, зубодробительном грохоте метро и душераздирающем падении каждой секунды, которая просачивалась как песчинка сквозь песочные часы его тела. Нет, он ни за что не снял бы пальто. Разве вы попросите омара раздеться?

Он глянул в окно и увидел, что они проезжают Шестую авеню. Сорок вторая улица, Сорок третья улица, переулок после Мис ван дер Роэ. Кто это сказал? Он не мог вспомнить. Слова других людей проносились у него в голове, как перекати-поле в продуваемой ветрами пустыне в первых кадрах «Они пришли из далёкого космоса».

И как быть со всеми этими персонажами, населявшими его, как если бы он был дешёвым пансионом: *сноска* Прирождённый Болтун O'Коннор, Толстяк, миссис Гарсингтон и все остальные, жаждущие оттолкнуть его в сторону и захватить слово. Временами он чувствовал себя телевизором, на котором кто-то другой очень быстро и нетерпеливо переключал каналы. Ну, почему бы им просто не отвалить. На этот раз он собирался распадаться на части молча.

Они уже подъезжали к "Пьеру". Царство ударов статического электричества. Дверные ручки и кнопки лифта пронзали тело искрами, которые пробивали себе путь сквозь мили толстого ковра, прежде чем забыться в земле. Как раз отсюда он начал делириозное падение во время последнего приезда в Нью-Йорк. Из люкса ровно с тем количеством китайщины, которое, как ожидалось, был способен переварить человек, с видом на Парк высоко над рёвом дорожного движения, он скользил всё ниже, через всемирно известную шероховатость отеля Челси, пока не приземлился в комнате размером с гроб на самом дне заполненного отбросами колодца на Восьмой улице, между C и D ["between coke and dope" - между кокаином и героином]. С этой позиции он с ностальгией оглядывался на отель, которым погнушался всего несколько недель назад из-за крысы в холодильнике.

Тем не менее на протяжении всего этого путешествия вниз по пристанищам Патрик никогда не тратил меньше пяти тысяч долларов в неделю на героин и кокаин. Девяносто процентов наркоты шли ему и десять процентов Наташе, женщине, которая оставалась для него непроницаемой тайной в течение всех шести месяцев, которые они прожили вместе. Единственное, в чём он был уверен, это в том, что она его раздражала; но с другой стороны, кто его не раздражал? Он беспрестанно жаждал беспримесного уединения, а когда получал, то жаждал его прервать.

- Отель, - сказал водитель.

- Ну, блядь, наконец-то, - пробормотал Патрик.

Одетый в серое швейцар приподнял фуражку и протянул руку, пока коридорный торопливо выскочил наружу забрать багаж Патрика. Одним приветствием и двумя выдачами чаевых позже Патрик весь в поту проследовал по длинному коридору, ведущему к стойке. Столы в Овальном зале были заняты парами обедающих женщин, которые ковырялись в тарелках с разноцветным латуком, игнорируя стаканы с минеральной водой. Патрик поймал своё отражение в большом позолоченном зеркале и отметил, что, по обыкновению, выглядел слишком разряженным и чрезвычайно больным. Существовал какой-то тревожный контраст между тщательностью, с которой была подобрана одежда, и расслабленностью лица, которое выглядело так, будто готово рассыпаться на части. Его очень длинное чёрное пальто, тёмно-синий костюм и тонкий чёрный с серебром галстук (купленный его отцом в начале шестидесятых) казались не имеющими никакого отношения к хаотично спутанной копне каштановых волос, обрамлявших мертвенно-белое лоснящееся лицо. Само лицо застыло в приступе противоречия. Полные губы были поджаты внутрь, глаза сощурены в узкие щели, вечно заложенный нос вынуждал его дышать через приоткрытый рот и придавал ему имбецильный вид; нахмуренные брови собирали лоб в вертикальную складку над носом.

После регистрации Патрик собрал все силы, чтобы как можно скорее пробиться сквозь длинную череду приветствий и чаевых, которые оставались лежать между ним и выпивкой в его номере. Кто-то провёл его к лифту, кто-то поднял его в лифте (это долгое выдохшееся беспокойство ожидания в наблюдении за цифрами, мелькающими до тридцати девяти), кто-то показал ему, как включить телевизор, кто-то положил на полку чемодан, кто-то указал, где свет в ванной, кто-то дал ему ключи от номера и наконец кто-то принес ему бутылку Джека Дэниелса, чёрное ведёрко с хрупкими кубиками льда и четыре стакана.

Он налил себе полный стакан поверх нескольких кубиков льда. Запах бурбона казался ему бесконечно тонким и острым, и когда он сделал первый обжигающий глоток, стоя у окна и глядя сверху на Центральный парк, разгорячённый и утопающий в зелени под распахнутым светлым небом, ему хотелось плакать. Это было так охрененно красиво. Он чувствовал, как его грусть и изнеможение плавятся в растворяющих сентиментальных объятиях бурбона. Это был момент катастрофического очарования. И как только он мог надеяться завязать с наркотиками? Они наполняли его такими сильными эмоциями. Чувство власти, которое они давали, было, нужно признать, несколько субъективным (управляешь миром из-под одеяла, пока не приходит молочник, а ты думаешь, что это явился взвод штурмовиков украсть твои наркотики и разбрызгать по стене твои мозги), но с другой стороны, жизнь вообще была настолько субъективной.

Ему было уже пора отправляться в похоронное бюро - было бы ужасно упустить шанс увидеть труп отца (пожалуй, он мог бы водрузить на него ногу). Патрик хихикнул и поставил пустой стакан на подоконник. Он не собирался принимать ни капли героина. "Я хочу сделать это абсолютно трезвым", - визгливо сказал он голосом мистера Маффета, его старого школьного учителя химии. Держи голову высоко, это было его философией, но сперва нужно немного транквилизаторов. Невозможно бросить всё сразу, особенно (хнык-хнык) в такой момент как этот. Ему нужно сойти в эту пульсирующую, разрастающуюся, чудовищную массу растительности, Парк, и достать колёса. Стайка чернокожих и латиноамериканских дилеров, зависавших у входа в Центральный парк напротив его отеля, издалека распознала в Патрике потенциального клиента.

(...)

На лестнице Патрик сунул кваалюд в рот, собрал немного слюны и протолкнул таблетку в горло. Уметь проглатывать таблетку без воды было важным навыком. Люди, которым нужно запивать, просто невыносимы, решил он, подзывая такси. "Мэдисон-авеню и Восемьдесят вторая улица", - сказал он, обнаруживая, что кваалюд, который как-никак был большой таблеткой, застрял у него в глотке на полпути. Пока такси разгонялось по Мэдисон-авеню, Патрик выворачивал шею в разных направлениях, пытаясь протолкнуть таблетку вниз до конца. К тому времени, как они подъезжали к Фрэнку Э. МакДональду, Патрик растянулся сзади, запрокинув голову и свесив её набок с края сиденья, его волосы касались чёрного резинового коврика, а сам он выжимал слюну из пересохших щёк и яростно сглатывал. Водитель посмотрел в зеркало заднего вида. Ещё один чокнутый.

В конце концов Патрик выбил кваалюд с занятой им позиции сразу под кадыком и вошёл в высокие дубовые двери похоронного бюро. Страх внутри него конкурировал с абсурдом происходящего. Молодая женщина за изогнутой дубовой стойкой с дорическими полуколоннами, установленными по обоим концам внутренней панели, была одета в синий пиджак и серую шёлковую блузку, как стюардесса рейса в загробную жизнь.

- Я хочу видеть тело Дэвида Мелроуза, - холодно сказал Патрик.

Она сказала ему пройти направо в лифт и подняться "прямо вверх" на третий этаж, как будто у него мог возникнуть соблазн остановиться и посмотреть по дороге на какие-нибудь другие трупы. Лифт был данью уважения французскому гобеленовому искусству. Над затянутой кожей скамьёй, на которой понёсший тяжёлую утрату мог передохнуть, прежде чем предстать перед трупом своего близкого, была вышита Аркадия, где придворный кавалер, изображающий из себя пастуха, играл на флейте придворной даме, изображающей из себя пастушку.

Вот он, тот самый великий момент: труп его главного врага, останки его творца, тело его умершего отца; тяжёлое бремя всего того, что было не высказано и никогда не было бы высказано; давление, понуждающее сказать это сейчас, когда не было никого, кто мог бы услышать, и ответить от имени своего отца, в акте аутотомии, который мог бы расщепить мир и превратить его тело в паззл. Вот оно.

Звуки, которые приветствовали Патрика, когда двери лифта открылись, заставили его задаться вопросом, не устроил ли Джордж вечеринку-сюрприз, но эта идея была слишком гротескной, учитывая, как затруднительно было бы разыскать в целом мире больше полудюжины человек, которые хорошо знали его отца и тем не менее симпатизировали бы ему. Он вышел на площадку и увидел за двумя коринфскими колоннами обшитую панелями комнату, заполненную ярко одетыми пожилыми людьми. Мужчины в лёгкой шотландке всех расцветок и женщины в больших белых и жёлтых шляпах пили коктейли и сжимали друг друга в объятиях. В глубине комнаты, в которую он непостижимым образом забрёл, был наклонно установлен открытый гроб, обитый изнутри белым атласом, в котором лежал педантично одетый миниатюрный человечек с белоснежными волосами, в чёрном костюме с бриллиантовой булавкой в галстуке. На столике рядом с ним Патрик увидел стопку карточек с надписью «На вечную память о Германе Ньютоне». Смерть, несомненно, была ошеломительным испытанием, но её мощь должна была бы превосходить всё, что он себе представлял, если бы она могла превратить его отца в маленького еврея с таким количеством занятных новых друзей.

Сердце Патрика ухнуло вниз и снова забилось. Он развернулся и ринулся обратно к лифту, где его ударило статическим зарядом, когда он нажал кнопку вызова. "Ну просто охренеть", - прорычал он, пиная стул в стиле Людовика XV. Двери лифта открылись, и он увидел толстого старика с обвисшей серой плотью, в немыслимых шортах-бермудах и жёлтой футболке. Герман явно оставил в завещании условие «Никакой скорби». А может, люди просто были рады видеть его мёртвым, подумал Патрик. Возле толстяка стояла его неряшливого вида жена, тоже в пляжной одежде, а рядом с ней молодая женщина со стойки регистрации.

- Это не тот грёбаный труп, - сказал Патрик, уставившись на неё.

- Ох, ну ничего себе, - сказал толстяк, как будто Патрик излишне драматизировал происшествие.

- Посмотрите ещё раз, - сказал Патрик, игнорируя престарелую парочку, когда они протискивались мимо.

Он уставился на регистраторшу своим фирменным тяжёлым взглядом, словно хотел расплавить её мозги радиоактивностью. Она казалась невозмутимой.

- Я уверена, что у нас в настоящий момент нет других приёмов, - сказала она.

- Мне не нужен приём, - сказал Патрик. - Я хочу видеть своего отца.

Регистраторша подошла к стойке, за которой Патрик впервые увидел её, и показала ему список «похоронных приёмов» в здании.

- Здесь нет никаких имён, кроме мистера Ньютона, - самодовольно сказала она, - поэтому я и отправила вас в Кедровый кабинет.

- А может, мой отец вовсе и не умер, - сказал Патрик, наклоняясь к ней. - Вот это и правда был бы удар. Может, это просто был крик о помощи, как вы думаете?

- Я лучше пойду уточню у директора, - сказала она, попятившись. - Простите, я на минуточку.

Она открыла дверь, скрытую в одной из панелей, и проскользнула в неё.

Патрик прислонился к стойке, задыхаясь от бешенства посреди чёрно-белых мраморных плиток, устилающих пол вестибюля. Точно такой же пол был в том холле на Итон-сквер. Он был на взводе, как и рука той старой леди. Она стискивала свою трость, её выступающие голубые вены стекали по пальцам в сапфировое кольцо. Скованная и осветлённая кровь. Старушка говорила с его матерью об их комитете, в то время как Патрик провалился в ощущение, что он делает вещи похожими. Теперь бывали дни, когда всё походило на всё остальное, и минимальный предлог для сравнения заставлял один объект поглощать другой в булимическом пире.

Да что за хрень тут творится? Почему так трудно было найти останки его отца? У него не было проблем с тем, чтобы обнаружить их в себе, только Фрэнк Э. Макдональд испытывал с этим какие-то затруднения. Пока Патрик истерически хихикал над этой мыслью, из-за панельной двери возник лысый гомосексуалист с усами, от которого веяло глубоким ощущением сдержанного врождённого таланта к похоронному бизнесу, и зацокал каблуками по чёрно-белым ромбам. Он без извинений сказал Патрику "пройдёмте сюда" и повёл его обратно в лифт. Он нажал кнопку второго этажа, не так близко к небу, как мистер Ньютон, зато без звуков коктейльной вечеринки. В тишине этого сдержанно освещённого коридора, следуя за семенящим впереди директором, Патрик начал осознавать, что впустую потратил свои защитные силы на самозванца. Истощённый фарсом поминок мистера Ньютона, теперь он был опасно уязвим перед воздействием трупа своего отца.

- Это здесь, - промурлыкал директор, теребя манжету. - Я оставлю вас с ним наедине.

Патрик заглянул в маленькую, полностью застланную ковром комнату. Чёрт побери. Что его отец делал в гробу? Он кивнул директору и медлил снаружи, чувствуя, как внутри него поднимается волна безумия. Что это значило, что он сейчас увидит труп своего отца? Что это должно было означать? Он застыл в дверном проёме. Отец лежал головой к нему, и лица не было видно, только седые завитки волос. Тело было накрыто тонкой обёрточной бумагой. Оно лежало в гробу, как подарок, который начали разворачивать, но на полпути прервались.

- А вот и папа! - недоверчиво пробормотал под нос Патрик, сжимая руки и обращаясь к воображаемому другу. - Не стоило беспокоиться!

Его снова охватил страх, но любопытство заставило его шагнуть в комнату. Увы, лицо не было покрыто, и Патрик был поражён благородством облика своего отца. Эта внешность, не связанная с личностью его отца и одурачившая так много людей, стала еще более наглой теперь, когда разрыв был полным. Его отец выглядел так, словно смерть была энтузиазмом, который он не разделял, но которым был окружён, как священник на боксёрском матче.

Эти моргающие глаза с кровоподтёками, которые оценивали каждую слабость, как пальцы кассира, пересчитывающего пачку банкнот, теперь были закрыты. Эта нижняя губа, которая так часто выпячивалась перед вспышкой злобы, теперь противоречила надменному выражению, успокоившему его черты. Она была прокушена (должно быть, он всё еще носил вставные зубы) в порыве ярости, протеста и осознания смерти.

Как бы подробно он ни отслеживал жизнь своего отца - он ощущал влияние этой привычки как загрязнение в своей крови, яд, который вводил не он сам, но который невозможно было вычистить или высосать, не иссушив пациента, - как бы подробно он ни пытался представить себе смертельное сочетание заносчивости, жестокости и уныния, которое господствовало в жизни его отца, и как бы страстно он ни желал, чтобы оно не господствовало в его собственной жизни, Патрик никак не мог шагнуть за ним в тот последний момент, когда он знал, что вот-вот умрёт, и был прав. Патрик довольно часто знал, что вот-вот умрёт, но всегда был неправ.

Патрика охватило сильное желание схватить губу отца обеими руками и разорвать её, как лист бумаги, вдоль раны, уже нанесённой зубами.

Нет, не то. Ему не пришла бы такая мысль. Непристойная потребность прыгать через карниз. Нет, ему не пришла бы в голову такая мысль. Никто не должен делать такого ни с кем. Он не мог быть таким. Ублюдком.

Патрик зарычал, его зубы оскалились и стиснулись. Он ударил костяшками кулака в стенку гроба, чтобы привести себя в чувство. Как он должен сыграть эту сцену из фильма своей жизни? Он выпрямился и презрительно усмехнулся.

- Папа, - сказал он со своим самым противным американским акцентом, - ты был так чертовски уныл, мужик, и теперь ты пытаешься заставить унывать и меня. - Он притворно сглотнул.
- Ну, - добавил он своим обычным голосом, - не повезло.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Э. Сент-Обин "Плохие новости"

Отрывки из книги

1

Патрик притворился спящим в надежде, что место рядом с ним останется пустым, но вскоре услышал, как в верхнее отделение задвигают чемодан. Неохотно открыв глаза, он увидел высокого курносого мужчину.

- Привет, я Эрл Хаммер, - сказал тот, протягивая большую веснушчатую руку, покрытую густыми светлыми волосами, - Полагаю, я ваш сосед.

- Патрик Мелроуз, - машинально сказал Патрик, протягивая мистеру Хаммеру слегка дрожащую, липкую от холодного пота руку.

* * *

Накануне ближе к вечеру ему позвонил из Нью-Йорка Джордж Уотфорд.

- Патрик, дорогой мой, - сказал он неестественным голосом, его слова растягивались, слегка задержанные пересечением Атлантики, - боюсь, у меня для тебя ужасная новость: твой отец умер позавчера вечером в своём номере в отеле. Я никак не мог дозвониться до тебя или до твоей матери - полагаю, она в Чаде с фондом «Спасите детей», - но мне вряд ли нужно говорить тебе, что я чувствую; ты ведь знаешь, я обожал твоего отца. Как странно, он должен был обедать со мной в Кей клубе в тот самый день, когда он умер, но, конечно, так и не появился; помню, как подумал, что это на него не похоже. Это, должно быть, ужасный удар для тебя. Знаешь, Патрик, его все любили. Я сказал нескольким членам клуба и кое-кому из слуг, им было очень жаль услышать о его смерти.

- Где он сейчас? - холодно спросил Патрик.

- У Фрэнка Э. МакДональда на Мэдисон-авеню: здесь все туда обращаются, я считаю, что это самое подходящее.

Патрик пообещал, что позвонит Джорджу, как только прилетит в Нью-Йорк.

- Сожалею, что принёс такую плохую новость, - сказал Джордж. - В это тяжёлое время тебе понадобится всё твоё мужество.

- Спасибо, что позвонили, - сказал Патрик, - увидимся завтра.

- До свиданья, мой дорогой.

Патрик положил шприц, который он промывал, и не двигаясь сидел рядом с телефоном. И это была плохая новость? Возможно, ему потребуется всё его мужество, чтобы не пуститься в пляс посреди улицы, не расплыться в слишком широкой улыбке. Солнечный свет лился внутрь сквозь мутные заляпанные окна его квартиры. Листва платанов снаружи, в Эннисморских садах, была болезненно яркой.

Внезапно он вскочил со стула. "Ну нет, этот номер не пройдёт", - мстительно пробормотал он. Рукав рубашки раскатался и впитывал струйку крови на руке.

* * *
(...)

Вчера вечером он позвонил Дебби, чтобы сообщить о смерти своего отца.

- О боже, это ужасно, - пролепетала она, - я сейчас приеду.

Патрик услышал в голосе Дебби нервное напряжение, наследственный страх сказать что-то не то. С такими родителями, как у неё, неудивительно, что главенствующим чувством в её жизни стала боязнь конфуза. Отец Дебби, австралийский художник по имени Питер Хикманн, был неисправимым занудой. Однажды Патрик слушал, как он предваряет свою байку словами: "Это напомнило мне лучшую историю из моей сборной солянки". Через полчаса Патрик мог только считать себя счастливчиком, что ему не пришлось слушать вторую по популярности историю из сборной солянки Питера.

Мать Дебби, невротические манеры которой делали её похожей на палочника на батарейках, обладала социальными амбициями, которые она была не в силах удовлетворить, пока Питер стоял рядом, рассказывая свои истории из сборной солянки. Известный профессиональный организатор вечеринок, она была настолько глупа, чтобы следовать собственным советам. Хрупкая безупречность её увеселений обращалась в пыль, как только люди были представлены друг другу на безвоздушной арене её гостиной. Словно альпинист при последнем издыхании в базовом лагере, она передала эстафетную палочку Дебби вместе с колоссальной ответственностью: взобраться. Миссис Хикманн была склонна прощать Патрику явную бесцельность его жизни и зловещую бледность его лица, принимая во внимание доход в сто тысяч фунтов в год и происхождение из семьи, которая видела нормандское вторжение с победившей стороны, хотя с тех пор ничего больше не совершила. Это было не идеально, но из этого могло бы что-то выйти. В конце концов, Патрику было только двадцать два.

Тем временем Питер продолжал вплетать жизнь в анекдоты и описывать замечательные случаи из жизни своей дочери в быстро пустеющем баре Клуба путешественников, куда, после сорока лет упорного сопротивления, он был избран в момент слабости, о которой все члены клуба, озаряемые с тех пор его речами, горько сожалели.

После того, как Патрик отговорил Дебби приезжать к нему, он отправился прогуляться по Гайд-парку. Слёзы жгли ему глаза. Был жаркий сухой вечер, наполненный пыльцой и пылью; пот струился у него по рёбрам и выступал на лбу. Клочья облаков над Серпентайн рассеивались под красным разбухшим солнцем, опускающимся в сизую дымку загрязнений. На мерцающей воде жёлтые и синие лодки покачивались вверх-вниз. Патрик стоял неподвижно и наблюдал, как полицейская машина быстро едет по дорожке за лодочной станцией. Он дал себе зарок больше не принимать героин. Это был самый важный момент в его жизни, и он должен был всё исправить. Ему нужно было всё исправить.

* * *

Патрик закурил турецкую сигарету и попросил у стюардессы ещё один бокал бренди. Без дозы он начинал чувствовать лёгкое раздражение. Четыре таблетки валиума, которые он стащил у Кэй, помогли ему пережить завтрак, но теперь он ощущал приступ абстиненции, в его животе словно барахтался выводок утопленных котят.

Кэй была молодой американкой, с которой у него была интрижка. Прошлой ночью, когда ему хотелось похоронить себя в женском теле, чтобы засвидетельствовать, что, в отличие от своего отца, он был жив, он выбрал Кэй. Дебби была красивой (как все говорили) и умной (как она сама себе говорила), но он представил, как она будет тревожно цокать каблуками по комнате, словно палочки для еды, в то время как он нуждался в ласковом объятии.

Кэй жила в съёмной квартире на окраине Оксфорда, где она играла на скрипке, держала кошек и работала над своей диссертацией о Кафке. Она относилась к безделью Патрика с меньшим благодушием, чем все остальные его знакомые. "Ты должен реализовать себя, - повторяла она, - просто чтобы избавиться от этой проклятой вещи".

Патрику не нравилось в квартире Кэй всё. Он знал, что не она повесила золотых херувимов на обои в стиле Уильяма Морриса; с другой стороны, она и не сняла их. В тёмном коридоре Кэй подошла к нему, её густые каштановые волосы спадали на одно плечо, тело было обтянуто тяжёлым серым шёлком. Она медленно поцеловала его, в то время как её ревнующие кошки царапали кухонную дверь.

Патрик выпил виски и принял валиум, который она ему дала. Кэй рассказала ему о том, как умирали её родители. "Нужно самому начать ухаживать за ними по полной, чтобы до тебя дошло, сколько они ухаживали за тобой, - говорила она. - Прошлым летом мне пришлось везти родителей через Штаты. Папа умирал от эмфиземы, а мать, которая когда-то была настоящей фурией, после инсульта была как ребёнок. Я неслась по Юте со скоростью под восемьдесят, в поисках баллона с кислородом, в то время как мать со своим обедневшим словарным запасом без конца повторяла: "Боже мой, боже мой, папе нехорошо. Боже мой".

Патрик представил, как отец Кэй оседал на заднем сиденье машины, его глаза остекленели от изнурения, лёгкие, как рваные рыболовные сети, тщетно ловили воздух. Отчего умер его собственный отец? Он забыл спросить.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Патрик Мелроуз Эдварда Сент-Обина

Под катом довольно подробное описание того, что происходит в каждой из пяти повестей, составляющих цикл о Патрике Мелроузе.

В первой части, "Ничего страшного", описана предыстория - несколько дней из жизни семьи Дэвида Мелроуза и его друзей.
Дэвид Мелроуз, садист и насильник, годами вымещал свою злобу и глубокую неудовлетворённость собственной жизнью в грубых издевательствах над безответной женой и маленьким сыном, а мать Патрика, полностью равнодушная к собственному ребёнку, зациклилась на своей жертвенности и находила какое-то извращённое упоение в подчинении самым диким и жестоким выходкам мужа, которые становились всё более чудовищными, пока наконец под угрозой не оказалась её жизнь, и ей пришлось спасаться бегством.

Для Патрика Мелроуза следствием этого стало постоянное чувство тревоги, невозможность обрести личностную идентичность и цельность, тяжелейшая бессонница, приступы расщепления сознания - первый из них случился, когда пятилетнему ребёнку пришлось пережить избиение и изнасилование со стороны собственного отца. Он тогда почувствовал, что покинул собственное тело - защитная реакция, позволяющая отрешиться от ужаса происходящего. (Патрику было восемь лет, когда после развода родителей он наконец был вырван из-под неограниченной власти отца-монстра, что мы узнаем из последующих частей.)

Вся вторая часть, "Плохие новости", описывает попытки 22-летнего Патрика заглушить это наркотиками, но ему становится всё хуже: "Беда в том, что он всегда хотел дозу, словно хотел выбраться из инвалидного кресла посреди охваченной огнём комнаты". После больших доз героина его сознание расщепляется, и голоса в голове начинают вести бесконечные споры, сводящие его с ума.

В самом начале повести ему сообщают, что его отец умер:
"- Мне жаль, что я принёс такую плохую новость, - сказал Джордж. - В это трудное время тебе понадобится всё твоё мужество.
И это была плохая новость? Возможно, ему потребуется всё его мужество, чтобы не пуститься в пляс посреди улицы и не расплываться в слишком широкой улыбке".
Позже ему приходит в голову: "Отчего умер его отец? Он забыл спросить".

Ему предстоит поездка в Нью-Йорк, чтобы забрать из морга прах отца. Действие повести происходит в течение этих нескольких дней (что характерно для всех повестей, кроме четвёртой). Патрик пытается справиться с затапливающими его сложными чувствами, и поездка оборачивается очередным наркотическим загулом, описанным во всех подробностях, который ставит его на грань сумасшествия. Он решает по возвращении отправиться в клинику, чтобы завязать с наркотиками, полагая, что теперь, когда отец мёртв, он почувствует облегчение.

Действие третьей повести, "Некоторая надежда", происходит восемь лет спустя. В центре повествования светский приём одной из старых знакомых семьи Патрика, куда он приглашён. Перед вечеринкой он наконец решается рассказать своему другу, детскому психотерапевту, о пережитом в детстве насилии. Сейчас ему тридцать, он учится на адвоката и пытается найти какие-то опоры в жизни. В этой части самого Патрика сравнительно мало, в основном фигурируют представители британского высшего света, включая принцессу Маргарет, и вся повесть представляет собой самую беспощадную сатиру на аристократические круги.

Четвёртая часть, "Молоко матери" (или "С молоком матери", что кажется мне более удачным переводом) - самая удивительная и поэтичная.
В отличие от остальных частей, здесь действие разворачивается на протяжении четырёх лет (2000-2003), хотя из каждого года по-прежнему описывается только несколько августовских дней.

Патрику Мелроузу около сорока, и хотя его отец давно мёртв, а мать прикована к инвалидному креслу, он до сих пор пытается избавиться от разъедающей его душу ненависти и обиды. Его мать, которая после развода с головой бросилась в заботу о всех страждущих, за исключением своего единственного ребёнка, постепенно впадает в маразм, но перед этим успевает передать все свои деньги и недвижимость в некий благотворительный "Транснациональный фонд", возглавляемый наглым мошенником Шеймусом. Патрик, живущий на невысокие доходы адвоката, вынужден ютиться с семьёй в крохотной лондонской квартирке, а теперь их изгоняют даже из дома его матери на южном побережье Франции, где они с детьми проводили каждый август.

Патрик изо всех сил стремится к тому, чтобы прервать цепочку жестокости и насилия, переходящую из поколения в поколение, и защитить своих детей от повторения своей судьбы. Он женат на прекрасной женщине, их супружеская пара представляет собой полную противоположность его родителям. Их маленькие сыновья растут в атмосфере, сочетающей самую нежную заботу и свободу. Оба мальчика необыкновенно умны и не по годам мудры - из тех, кого англичане называют "древними душами". Но Патрик по-прежнему не чувствует себя счастливым. Его жена после рождения второго ребёнка полностью поглощена малышом, который постепенно вытесняет его даже из супружеской спальни. При всей любви к жене и детям Патрик снова начинает ощущать себя заброшенным и ненужным, и когда появляется одна из его бывших любовниц, он не может противостоять желанию найти краткое утешение в её объятиях. Он всё чаще прибегает к алкоголю, и его брак на грани распада.

Между тем его мать требует, чтобы её перевели из французской лечебницы, где она постоянно находится, в лондонскую, содержание в которой Патрик вынужден оплачивать из своих доходов, в то время как всё немалое состояние матери уплыло в "Транснациональный фонд". Шеймус, заполучив контроль над деньгами, отказывается поддерживать свою благотворительницу. Несмотря на злость, Патрик не может устоять и уступает всем просьбам матери, которая теперь умоляет его помочь ей уйти из жизни, чтобы избавиться от мучений. После долгих колебаний он в конце концов организует ей дорогостоящую поездку в Швейцарию, где проводят эвтаназию, но в последний момент она внезапно отказывается ехать. Патрик чувствует, что больше не в силах этого выносить, и отказывается её посещать.

Она умирает через два года, в течение которых её изредка навещали только жена и старший сын Патрика. Сам он теперь живёт отдельно от них. После месяца в реабилитационной клинике он избавился от алкогольной зависимости и навязчивых суицидальных мыслей. Действие последней повести под названием "Наконец-то" в основном происходит на похоронах и поминках его матери. Лишь после её смерти он чувствует себя свободным и решает попытаться вернуться к семье. В конце концов он приходит к видению своих родителей как прежде всего бесконечно несчастных людей, с детства искалеченных жизнью, и находит в себе силы простить их.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Патрик Мелроуз

Как недавно стало известно, Бенедикт Камбербэтч собирается принять участие в экранизации "Патрика Мелроуза" и, разумеется, сыграть главную роль.

Новый проект будет основан на полубиографических романах Эдварда Сент-Обина. Каждый эпизод сериала станет экранизацией отдельного произведения из цикла, а действие драмы развернется в различные временные эпохи — от Нью-Йорка 60-х до Британии начала XXI века. Камбербэтчу предстоит сыграть Патрика Мелроуза — аристократичного и очаровательного плейбоя, которому не дают покоя демоны прошлого. Шоу расскажет о деталях жизни Патрика, в детстве подвергавшегося насилию со стороны жестокого отца, в то время как мать оставалась безучастной к происходящему. Впоследствии все это вылилось в проблемы с наркотиками и непрекращающиеся попытки избавиться от пагубной привязанности.

Адаптировал литературный первоисточник Дэвид Николлс («Один день»), а производством проекта занимаются канал Showtime и компания Sky Atlantic. Любопытно, что несколько лет назад в интервью для Reddit Камбербэтч признался, что если бы он выбирал между различными литературными персонажами, то хотел бы сыграть именно Патрика Мелроуза. (lostfilm.info)

Цикл Эдварда Сент Обина о Патрике Мелроузе состоит из пяти повестей, написанных в течение 20 лет (1992-2012). Лучшей из них признана четвёртая: в 2006 году повесть «Молоко матери» (Mother’s Milk) была номинирована на Букеровскую премию.

Надо сказать, аннотации меня не привлекли, но раз Бенедикт взялся... пришлось читать )
Впрочем, "пришлось" мне только начать, а там меня захватило так, что я читала запоем оба выходных и смогла оторваться от экрана, только дочитав последнюю часть.

Трудно передать очарование этой книги, потому что оно прежде всего заключается в том, как она написана. Патрик Мелроуз на протяжении четырёх повестей пытается обрести себя. Как ни странно, при очень тяжёлой теме в романе нет никакой достоевщины. Автору удаётся удерживаться на грани лёгкой отстранённости, при этом описывая все душевные переживания и мысли героя так, что ему глубоко сопереживаешь без душераздирающей жалости. Сам Патрик, несмотря на всё, через что ему приходится пройти, сохраняет достоинство и доброту, а его остроумие и ирония придают ему неповторимое обаяние.

К сожалению, русского перевода мне найти не удалось (кажется, его не существует), так что в следующих постах я напишу о книге подробнее и попробую перевести отрывки, которые мне понравились больше всего, чтобы дать хотя бы примерное представление о стиле и языке автора, хотя это очень нелегко, учитывая, что я полный дилетант. Но я давно заметила: когда переводишь, понимаешь по-настоящему, что сказано )) Это как известное: если хочешь что-то хорошо узнать, научи этому другого - в процессе и сам что-нибудь поймёшь.

@темы: БК: другие проекты, Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Почему Холмс стал мифом?

Эта глава настолько захватывающе интересна, что её нужно читать целиком. Не оторваться!

Здесь приведу несколько цитат просто для затравки.

Каковы причины феноменального успеха его детища? Что-то он, как писатель, сделал особенное. Что?

Большинство серьезных холмсоведческих исследований, как правило, начинается с обоснования мифологического характера детективного жанра как такового. «Детективное произведение, – сказал Карел Чапек, – это эпическое произведение, и его тема – необыкновенное личное деяние». В современном литературоведении эта мысль уже стала общим местом, и мы принимаем ее как аксиому: да, детектив – это эпос; да, его герой сродни фольклорным, библейским или античным героям; да, детективный жанр с его тайнами, загадками и поисками произрастает корнями из древнейшего мифа, волшебной сказки и шекспировской трагедии. Это всё так. Беда в том, что это ни в малейшей степени не объясняет, почему миф получился именно у Дойла, который, придумывая свои детективные истории, никоим образом не рассчитывал на подобный результат; и почему у его просвещенных последователей, которые отлично знают, как надо писать детективные (или любые другие) произведения, чтобы получился миф, он не получается?

С Шерлоком Холмсом люди переписываются, как с Дедом Морозом. Серьезные люди, в ролевые игры не играющие, относятся к нему как к живому существу. В 1975 году ему было присвоено звание почетного доктора Колорадского государственного университета; в 2002-м он был принят в члены Британского королевского общества химии.

При желании умелый литературовед мог бы с блеском доказать, что Холмс и Уотсон, например, суть кошка и собака. «А-а, да-да, Холмс – ищейка.» Да нет же, это ложный след: простодушный (но хитрый) автор нарочно назвал его ищейкой, а умные (но простодушные) литературоведы поверили (Фаулз сравнил его с псом «с его хитростью, несгибаемым упорством, молчаливым терпением, способностью выслеживать добычу, яростной концентрацией всех сил и качеств в погоне по горячим следам», а квартиру на Бейкер-стрит – с конурой). Но это очень поверхностное впечатление: всякий, кто хоть чуточку разбирается в характерах кошек и собак, легко определит, кто есть кто: один – гуляет сам по себе, ночью исчезает из дому, никому не докладываясь, появляется, когда ему вздумается, часами лежит недвижно, а потом стремительно выскакивает из засады, даже, между прочим, видит в темноте; второй – привязчивый, надежный, верный и сильный, но несамостоятельный, нуждающийся в хозяине: знай полеживает себе у камина, зевает и терпеливо ждет.

Уотсон простодушный, добрый, скромный, надежный, доверчивый, послушный и преданный, как собака (нет, ей-богу, кому-нибудь умному непременно стоит написать работу, где будет доказано, что Холмс и Уотсон есть архетипы Кота и Пса; Дойл сам на этот вывод наталкивает своими беспрестанными упоминаниями о том, что Холмс «мурлыкает», «крадется» и отличается болезненным пристрастием к чистоплотности), ограниченный, мыслящий штампами, респектабельный.

Да, еще непременно рассказывайте ваши истории не в хронологическом порядке – ведь именно этот простой приемчик создает у нас, читающих холмсиану, полную иллюзию бесконечности! Хитрейший Дойл по-кэрролловски путал хронологию (из-за чего бедные холмсоведы вынуждены были собирать последовательные биографии героев по крупицам, то там, то сям): прошлое наступает после будущего, персонажи оживают и гибнут, вдовеют, не успев жениться, время идет вспять, как в «Алисе»; у читателя кружится голова и ему кажется, что холмсиана никогда не начиналась и никогда не закончится – как подобает сказке, она была всегда и будет всегда.

Максим Чертанов "Конан Дойл"

@темы: Шерлок Холмс, Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Мэтт Хейг "Как остановить время"

Синопсис



"Я очень стар. Это первое, что я должен вам сказать. Это то, во что труднее всего поверить. Если бы вы увидели меня, то, вероятно, подумали бы, что мне лет сорок, и вы бы сильно ошиблись".

У Тома Хазарда есть опасный секрет. Он может выглядеть как обычный сорокалетний мужчина, но из-за редкой патологии он продолжает жить уже несколько веков. Том многое повидал, от елизаветинской Англии до эпохи джаза в Париже, от Нью-Йорка до Южных морей, и теперь жаждет обычной жизни. Ему приходится постоянно менять личность, чтобы остаться в живых, и теперь Том нашёл идеальное прикрытие - работу учителя истории в лондонской школе. Здесь он может рассказывать детям о войнах и охотах на ведьм, не открывая, что видел всё это своими глазами. Он может попытаться приручить прошлое, которое быстро настигает его. Единственное, чего Том не может себе позволить - это полюбить.

«Как остановить время» - это необузданная, полная горечи и радости история об утрате и поиске себя, о неизбежности изменений и о том, сколько жизней может понадобиться, чтобы действительно научиться жить.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча

---

Бенедикт Камбербэтч остановит время

Этот человек когда-нибудь берёт отпуск?

Если верить IMDb, у него сейчас в разработке 11 проектов! И теперь он добавил туда двенадцатый: Камбербэтч подписался на главную роль в фэнтези-драме "Как остановить время".



Фильм станет экранизацией ещё неопубликованного романа автора многих бестселлеров Мэтта Хейга, который написал такие известные детские книги, как "Тенистый лес" и "Девочка, которая спасла Рождество".

"Как остановить время" - его первый взрослый роман за последние годы. В нём рассказывается история человека по имени Том Хазард (Камбербэтч), который находится в "крайне редком состоянии", позволяющем ему жить уже несколько столетий. Чтобы скрыть это, ему приходится постоянно менять личность, и теперь он обосновался в Лондоне в должности учителя истории. Это "история любви, созданная буйной фантазией и охватывающая века и континенты".

Имя режиссёра пока не называется. Неизвестно также, кто будет адаптировать роман для экранизации. Возможно, это будет сам Хейг, у которого уже есть подобный опыт - он работал над фильмом "Паддингтон". Продюсерская компания Камбербэтча SunnyMarch приобрела права на книгу, и Камбербэтч также будет исполнительным продюсером. Как будто у него и без того было недостаточно дел. Мы иногда начинаем беспокоиться за него.

Нет сведений, когда начнутся съёмки, но роман "Как остановить время" выйдет только в июле этого года. Хейг уже написал о новостях в самых восторженных тонах.

По статье в Empire

@темы: БК: другие проекты

---

Его прощальный поклон

Максим Чертанов "Конан Дойл"

Сам Дойл предупредил, что «Долина ужаса» будет его лебединой песней (в том, что касается Холмса) – «или, точнее, гусиным гоготаньем». О Холмсе давно не выходило ничего нового; «Стрэнд» предложил еще более высокую плату, чем за рассказы предыдущего цикла. Читатели расхватывали журнал, несмотря на войну; все сожалели, что в повести «мало Холмса», многие даже ругались. Доктор полагал, что это последнее его произведение, где фигурирует Холмс. Сколько раз он уже так думал – и ошибался.

Во время войны Дойл почти не писал беллетристики; в 1917 году он написал только один художественный текст – рассказ «Его прощальный поклон». Первоначально он был опубликован в «Стрэнде» под другим заголовком – «Военная служба Шерлока Холмса».
Один-единственный коротенький рассказ – зато какой! В нем Дойл в сжатом, почти афористическом виде высказал все, что он думал об Англии и английском национальном характере, о Германии и о войне.

Фон Борк и фон Херлинг, в начале этой главы стоящие над обрывом в предвкушении большой игры, уверены, что с Англией удастся легко сладить. «Как же она сможет войти в игру, особенно теперь, когда мы заварили такую адскую кашу из гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна, и еще бог знает чего, чтобы ее мысли были полностью заняты внутренними делами?» (Оказывается, даже суфражистки – и те подкуплены Германией; любопытно, неужели доктор Дойл вправду так думал?) Фон Борк заявляет, что англичан «не так уж трудно провести», а фон Херлинг отвечает, что не все так просто. «В них есть черта, за которую не переступишь, и это надо помнить. Именно внешнее простодушие и является ловушкой для иностранца». И он же попадается в ловушку, о которой предупредил, когда с усмешкой характеризует Марту, старую служанку, называя ее «олицетворением Британии – погружена в себя и благодушно дремлет». Старушка и в самом деле являет собой олицетворение Британии – ведь это, по сути, все та же миссис Хадсон, флегматичная, невозмутимая и отважная, хрупкая и немощная, но готовая на любой подвиг для своей страны, настоящая женщина – не чета фуриям, бьющим стекла. Никогда прежде Дойл не возносил старую англичанку так высоко, и мы рады, что ей наконец-то отдано должное.

Не только немцы вездесущи; Холмс тоже поучаствовал во всем, что творилось в последние годы. За американца он выдает себя перед фон Борком неспроста: он, оказывается, был в Америке и входил в тайное ирландское общество; он «причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине» (это опять об ирландских делах, но уже в самой Британии) – и все же он предпочел бы спокойно, как подобает пенсионеру, разводить пчел, если бы Герберт Асквит лично не упросил его взяться за работу. Это любопытная деталь: Дойл мог бы написать, что Холмс сам вызвался послужить своей стране, вроде бы так было красивее, ведь сам-то он вызывался, не дожидаясь просьб. Но это противоречило бы характеру Холмса, которого мы знаем, а доктор Дойл в своих рассказах о нем старался не допускать фальшивых нот.

«Его прощальный поклон», несмотря на заглавие, – далеко не последняя история о Холмсе, рассказанная Конан Дойлом. Да, вероятно, Дойл хотел сделать ее заключительной, но трудно сказать, верил ли он в свое намерение, помня, сколько раз уже объявлял очередной холмсовский текст «лебединой песней». Будет еще целый большой сборник. Но с хронологической точки зрения «Его прощальный поклон» – действительно прощальный. О жизни Холмса и Уотсона после 1914 года нам ничего, к сожалению, неизвестно. Но эта милосердная неизвестность дает миру основания предполагать, что оба они по-прежнему живы, здоровы и все у них в порядке.

В 1921 году Дойл снова начал писать рассказы о Шерлоке Холмсе и не прекращал почти до самого ухода «на ту сторону» (если только представить, сколько еще он написал их там!). Эти рассказы печатались, естественно, в «Стрэнде» и составляют сборник «Архив Шерлока Холмса» («The Case Book of Sherlock Holmes»). Первым из них был «Камень Мазарини» («The Adventure of the Mazarin Stone»), сюжет которого основывался на одноактной пьесе «Бриллиантовая корона» («The Crown Diamond»), написанной Дойлом полугодом ранее; следующим – «Загадка Торского моста» («The Problem of Thor Bridge»). В 1922 был написан великолепный, яркий холмсовский рассказ «Человек на четвереньках» («The Adventure of the Creeping Man»).

В 1923-м Дойл написал для «Стрэнда» великолепного и, как всегда, весьма материалистического «Вампира в Сассексе» («The Adventure of the Sussex Vampire»). «Реальная действительность – достаточно широкое поле для нашей деятельности, с привидениями к нам пусть не адресуются». Ребенок с ангельским личиком оказывается преступником – ход довольно необычный для литературы того времени, если не считать «Поворота винта», которым Дойл восхищался.

В 1924-м доктор написал о Холмсе и Уотсоне еще один маленький, не входящий в сборники рассказ – «Как Уотсон учился делать фокусы» («How Watson Learned the Trick»). Это было сделано для серии книг-миниатюр «Библиотека Королевского кукольного дома». Эта забавная вещица является своего рода продолжением «Благотворительной ярмарки», и в ней доктор Уотсон пытается блеснуть своими способностями к дедукции. Нетрудно догадаться, с какими результатами.

1924-й подарил нам еще два рассказа о Холмсе: «Три Гарридеба» («The Adventure of the Three Garridebs»), где Холмс отказывается от титула, и «Знатный клиент» («The Adventure of the Illustrious Client»), в котором у Холмса появляется новый помощник, как будто позаимствованный у Честертона – раскаявшийся преступник Джонсон, – а сам Холмс совершает кражу со взломом и ему даже грозит уголовное преследование. В финале «Знатного клиента» Холмс произносит краткую тираду о грехах и Божией каре. Все-таки уверовал? А с чего мы, собственно, взяли, что он когда-то был материалистом? Атеистом он уж точно не был: с самого начала саги он чуть не в каждом втором рассказе роняет пару общих слов о Провидении. Также никогда не говорилось, что он отрицает бессмертие. Нет, Холмс не изменился: он был и остался верующим рационалистом.

В 1926-27 Дойл написал все остальные холмсовские рассказы, составившие сборник «Архив Шерлока Холмса»: «Происшествие на вилле „Три конька“» («The Adventure of the Three Gables»), «Побелевший воин» («The Adventure of the Blanched Soldier») – именно из этого рассказа читатели с изумлением узнали, что Уотсон вторично женился, «Львиная грива» («The Adventure of the Lion's Mane»), «Москательщик на покое» («The Adventure of the Retired Colourman»), «Дело необычной квартирантки» («The Adventure of the Veiled Lodger») и «Загадка поместья Шоскомб» («The Adventure of Shoscombe Old Place»). Ничто в этих рассказах не указывает на то, что автор считал их последними. Когда Дойла уже после выхода сборника (он был издан Мюрреем в июне 1927 года) спрашивали, будет ли он еще писать о Шерлоке Холмсе, он отвечал, что ему некогда. Но от резких жестов в адрес своего героя он уже давно отказался и вряд ли собирался бросить его навсегда. «Уже почти полночь, Уотсон. Я думаю, нам пора возвращаться в наше скромное пристанище». Это последняя реплика, которую Конан Дойл вложил в уста великого сыщика. При желании ее можно счесть символической.

@темы: Шерлок Холмс, Литературный клуб им. Камбербэтча