Отрывки из книги
1
Патрик притворился спящим в надежде, что место рядом с ним останется пустым, но вскоре услышал, как в верхнее отделение задвигают чемодан. Неохотно открыв глаза, он увидел высокого курносого мужчину.
- Привет, я Эрл Хаммер, - сказал тот, протягивая большую веснушчатую руку, покрытую густыми светлыми волосами, - Полагаю, я ваш сосед.
- Патрик Мелроуз, - машинально сказал Патрик, протягивая мистеру Хаммеру слегка дрожащую, липкую от холодного пота руку.
* * *
читать дальшеНакануне ближе к вечеру ему позвонил из Нью-Йорка Джордж Уотфорд.
- Патрик, дорогой мой, - сказал он неестественным голосом, его слова растягивались, слегка задержанные пересечением Атлантики, - боюсь, у меня для тебя ужасная новость: твой отец умер позавчера вечером в своём номере в отеле. Я никак не мог дозвониться до тебя или до твоей матери - полагаю, она в Чаде с фондом «Спасите детей», - но мне вряд ли нужно говорить тебе, что я чувствую; ты ведь знаешь, я обожал твоего отца. Как странно, он должен был обедать со мной в Кей клубе в тот самый день, когда он умер, но, конечно, так и не появился; помню, как подумал, что это на него не похоже. Это, должно быть, ужасный удар для тебя. Знаешь, Патрик, его все любили. Я сказал нескольким членам клуба и кое-кому из слуг, им было очень жаль услышать о его смерти.
- Где он сейчас? - холодно спросил Патрик.
- У Фрэнка Э. МакДональда на Мэдисон-авеню: здесь все туда обращаются, я считаю, что это самое подходящее.
Патрик пообещал, что позвонит Джорджу, как только прилетит в Нью-Йорк.
- Сожалею, что принёс такую плохую новость, - сказал Джордж. - В это тяжёлое время тебе понадобится всё твоё мужество.
- Спасибо, что позвонили, - сказал Патрик, - увидимся завтра.
- До свиданья, мой дорогой.
Патрик положил шприц, который он промывал, и не двигаясь сидел рядом с телефоном. И это была плохая новость? Возможно, ему потребуется всё его мужество, чтобы не пуститься в пляс посреди улицы, не расплыться в слишком широкой улыбке. Солнечный свет лился внутрь сквозь мутные заляпанные окна его квартиры. Листва платанов снаружи, в Эннисморских садах, была болезненно яркой.
Внезапно он вскочил со стула. "Ну нет, этот номер не пройдёт", - мстительно пробормотал он. Рукав рубашки раскатался и впитывал струйку крови на руке.
* * *
(...)
Вчера вечером он позвонил Дебби, чтобы сообщить о смерти своего отца.
- О боже, это ужасно, - пролепетала она, - я сейчас приеду.
Патрик услышал в голосе Дебби нервное напряжение, наследственный страх сказать что-то не то. С такими родителями, как у неё, неудивительно, что главенствующим чувством в её жизни стала боязнь конфуза. Отец Дебби, австралийский художник по имени Питер Хикманн, был неисправимым занудой. Однажды Патрик слушал, как он предваряет свою байку словами: "Это напомнило мне лучшую историю из моей сборной солянки". Через полчаса Патрик мог только считать себя счастливчиком, что ему не пришлось слушать вторую по популярности историю из сборной солянки Питера.
Мать Дебби, невротические манеры которой делали её похожей на палочника на батарейках, обладала социальными амбициями, которые она была не в силах удовлетворить, пока Питер стоял рядом, рассказывая свои истории из сборной солянки. Известный профессиональный организатор вечеринок, она была настолько глупа, чтобы следовать собственным советам. Хрупкая безупречность её увеселений обращалась в пыль, как только люди были представлены друг другу на безвоздушной арене её гостиной. Словно альпинист при последнем издыхании в базовом лагере, она передала эстафетную палочку Дебби вместе с колоссальной ответственностью: взобраться. Миссис Хикманн была склонна прощать Патрику явную бесцельность его жизни и зловещую бледность его лица, принимая во внимание доход в сто тысяч фунтов в год и происхождение из семьи, которая видела нормандское вторжение с победившей стороны, хотя с тех пор ничего больше не совершила. Это было не идеально, но из этого могло бы что-то выйти. В конце концов, Патрику было только двадцать два.
Тем временем Питер продолжал вплетать жизнь в анекдоты и описывать замечательные случаи из жизни своей дочери в быстро пустеющем баре Клуба путешественников, куда, после сорока лет упорного сопротивления, он был избран в момент слабости, о которой все члены клуба, озаряемые с тех пор его речами, горько сожалели.
После того, как Патрик отговорил Дебби приезжать к нему, он отправился прогуляться по Гайд-парку. Слёзы жгли ему глаза. Был жаркий сухой вечер, наполненный пыльцой и пылью; пот струился у него по рёбрам и выступал на лбу. Клочья облаков над Серпентайн рассеивались под красным разбухшим солнцем, опускающимся в сизую дымку загрязнений. На мерцающей воде жёлтые и синие лодки покачивались вверх-вниз. Патрик стоял неподвижно и наблюдал, как полицейская машина быстро едет по дорожке за лодочной станцией. Он дал себе зарок больше не принимать героин. Это был самый важный момент в его жизни, и он должен был всё исправить. Ему нужно было всё исправить.
* * *
Патрик закурил турецкую сигарету и попросил у стюардессы ещё один бокал бренди. Без дозы он начинал чувствовать лёгкое раздражение. Четыре таблетки валиума, которые он стащил у Кэй, помогли ему пережить завтрак, но теперь он ощущал приступ абстиненции, в его животе словно барахтался выводок утопленных котят.
Кэй была молодой американкой, с которой у него была интрижка. Прошлой ночью, когда ему хотелось похоронить себя в женском теле, чтобы засвидетельствовать, что, в отличие от своего отца, он был жив, он выбрал Кэй. Дебби была красивой (как все говорили) и умной (как она сама себе говорила), но он представил, как она будет тревожно цокать каблуками по комнате, словно палочки для еды, в то время как он нуждался в ласковом объятии.
Кэй жила в съёмной квартире на окраине Оксфорда, где она играла на скрипке, держала кошек и работала над своей диссертацией о Кафке. Она относилась к безделью Патрика с меньшим благодушием, чем все остальные его знакомые. "Ты должен реализовать себя, - повторяла она, - просто чтобы избавиться от этой проклятой вещи".
Патрику не нравилось в квартире Кэй всё. Он знал, что не она повесила золотых херувимов на обои в стиле Уильяма Морриса; с другой стороны, она и не сняла их. В тёмном коридоре Кэй подошла к нему, её густые каштановые волосы спадали на одно плечо, тело было обтянуто тяжёлым серым шёлком. Она медленно поцеловала его, в то время как её ревнующие кошки царапали кухонную дверь.
Патрик выпил виски и принял валиум, который она ему дала. Кэй рассказала ему о том, как умирали её родители. "Нужно самому начать ухаживать за ними по полной, чтобы до тебя дошло, сколько они ухаживали за тобой, - говорила она. - Прошлым летом мне пришлось везти родителей через Штаты. Папа умирал от эмфиземы, а мать, которая когда-то была настоящей фурией, после инсульта была как ребёнок. Я неслась по Юте со скоростью под восемьдесят, в поисках баллона с кислородом, в то время как мать со своим обедневшим словарным запасом без конца повторяла: "Боже мой, боже мой, папе нехорошо. Боже мой".
Патрик представил, как отец Кэй оседал на заднем сиденье машины, его глаза остекленели от изнурения, лёгкие, как рваные рыболовные сети, тщетно ловили воздух. Отчего умер его собственный отец? Он забыл спросить.
1
Патрик притворился спящим в надежде, что место рядом с ним останется пустым, но вскоре услышал, как в верхнее отделение задвигают чемодан. Неохотно открыв глаза, он увидел высокого курносого мужчину.
- Привет, я Эрл Хаммер, - сказал тот, протягивая большую веснушчатую руку, покрытую густыми светлыми волосами, - Полагаю, я ваш сосед.
- Патрик Мелроуз, - машинально сказал Патрик, протягивая мистеру Хаммеру слегка дрожащую, липкую от холодного пота руку.
* * *
читать дальшеНакануне ближе к вечеру ему позвонил из Нью-Йорка Джордж Уотфорд.
- Патрик, дорогой мой, - сказал он неестественным голосом, его слова растягивались, слегка задержанные пересечением Атлантики, - боюсь, у меня для тебя ужасная новость: твой отец умер позавчера вечером в своём номере в отеле. Я никак не мог дозвониться до тебя или до твоей матери - полагаю, она в Чаде с фондом «Спасите детей», - но мне вряд ли нужно говорить тебе, что я чувствую; ты ведь знаешь, я обожал твоего отца. Как странно, он должен был обедать со мной в Кей клубе в тот самый день, когда он умер, но, конечно, так и не появился; помню, как подумал, что это на него не похоже. Это, должно быть, ужасный удар для тебя. Знаешь, Патрик, его все любили. Я сказал нескольким членам клуба и кое-кому из слуг, им было очень жаль услышать о его смерти.
- Где он сейчас? - холодно спросил Патрик.
- У Фрэнка Э. МакДональда на Мэдисон-авеню: здесь все туда обращаются, я считаю, что это самое подходящее.
Патрик пообещал, что позвонит Джорджу, как только прилетит в Нью-Йорк.
- Сожалею, что принёс такую плохую новость, - сказал Джордж. - В это тяжёлое время тебе понадобится всё твоё мужество.
- Спасибо, что позвонили, - сказал Патрик, - увидимся завтра.
- До свиданья, мой дорогой.
Патрик положил шприц, который он промывал, и не двигаясь сидел рядом с телефоном. И это была плохая новость? Возможно, ему потребуется всё его мужество, чтобы не пуститься в пляс посреди улицы, не расплыться в слишком широкой улыбке. Солнечный свет лился внутрь сквозь мутные заляпанные окна его квартиры. Листва платанов снаружи, в Эннисморских садах, была болезненно яркой.
Внезапно он вскочил со стула. "Ну нет, этот номер не пройдёт", - мстительно пробормотал он. Рукав рубашки раскатался и впитывал струйку крови на руке.
* * *
(...)
Вчера вечером он позвонил Дебби, чтобы сообщить о смерти своего отца.
- О боже, это ужасно, - пролепетала она, - я сейчас приеду.
Патрик услышал в голосе Дебби нервное напряжение, наследственный страх сказать что-то не то. С такими родителями, как у неё, неудивительно, что главенствующим чувством в её жизни стала боязнь конфуза. Отец Дебби, австралийский художник по имени Питер Хикманн, был неисправимым занудой. Однажды Патрик слушал, как он предваряет свою байку словами: "Это напомнило мне лучшую историю из моей сборной солянки". Через полчаса Патрик мог только считать себя счастливчиком, что ему не пришлось слушать вторую по популярности историю из сборной солянки Питера.
Мать Дебби, невротические манеры которой делали её похожей на палочника на батарейках, обладала социальными амбициями, которые она была не в силах удовлетворить, пока Питер стоял рядом, рассказывая свои истории из сборной солянки. Известный профессиональный организатор вечеринок, она была настолько глупа, чтобы следовать собственным советам. Хрупкая безупречность её увеселений обращалась в пыль, как только люди были представлены друг другу на безвоздушной арене её гостиной. Словно альпинист при последнем издыхании в базовом лагере, она передала эстафетную палочку Дебби вместе с колоссальной ответственностью: взобраться. Миссис Хикманн была склонна прощать Патрику явную бесцельность его жизни и зловещую бледность его лица, принимая во внимание доход в сто тысяч фунтов в год и происхождение из семьи, которая видела нормандское вторжение с победившей стороны, хотя с тех пор ничего больше не совершила. Это было не идеально, но из этого могло бы что-то выйти. В конце концов, Патрику было только двадцать два.
Тем временем Питер продолжал вплетать жизнь в анекдоты и описывать замечательные случаи из жизни своей дочери в быстро пустеющем баре Клуба путешественников, куда, после сорока лет упорного сопротивления, он был избран в момент слабости, о которой все члены клуба, озаряемые с тех пор его речами, горько сожалели.
После того, как Патрик отговорил Дебби приезжать к нему, он отправился прогуляться по Гайд-парку. Слёзы жгли ему глаза. Был жаркий сухой вечер, наполненный пыльцой и пылью; пот струился у него по рёбрам и выступал на лбу. Клочья облаков над Серпентайн рассеивались под красным разбухшим солнцем, опускающимся в сизую дымку загрязнений. На мерцающей воде жёлтые и синие лодки покачивались вверх-вниз. Патрик стоял неподвижно и наблюдал, как полицейская машина быстро едет по дорожке за лодочной станцией. Он дал себе зарок больше не принимать героин. Это был самый важный момент в его жизни, и он должен был всё исправить. Ему нужно было всё исправить.
* * *
Патрик закурил турецкую сигарету и попросил у стюардессы ещё один бокал бренди. Без дозы он начинал чувствовать лёгкое раздражение. Четыре таблетки валиума, которые он стащил у Кэй, помогли ему пережить завтрак, но теперь он ощущал приступ абстиненции, в его животе словно барахтался выводок утопленных котят.
Кэй была молодой американкой, с которой у него была интрижка. Прошлой ночью, когда ему хотелось похоронить себя в женском теле, чтобы засвидетельствовать, что, в отличие от своего отца, он был жив, он выбрал Кэй. Дебби была красивой (как все говорили) и умной (как она сама себе говорила), но он представил, как она будет тревожно цокать каблуками по комнате, словно палочки для еды, в то время как он нуждался в ласковом объятии.
Кэй жила в съёмной квартире на окраине Оксфорда, где она играла на скрипке, держала кошек и работала над своей диссертацией о Кафке. Она относилась к безделью Патрика с меньшим благодушием, чем все остальные его знакомые. "Ты должен реализовать себя, - повторяла она, - просто чтобы избавиться от этой проклятой вещи".
Патрику не нравилось в квартире Кэй всё. Он знал, что не она повесила золотых херувимов на обои в стиле Уильяма Морриса; с другой стороны, она и не сняла их. В тёмном коридоре Кэй подошла к нему, её густые каштановые волосы спадали на одно плечо, тело было обтянуто тяжёлым серым шёлком. Она медленно поцеловала его, в то время как её ревнующие кошки царапали кухонную дверь.
Патрик выпил виски и принял валиум, который она ему дала. Кэй рассказала ему о том, как умирали её родители. "Нужно самому начать ухаживать за ними по полной, чтобы до тебя дошло, сколько они ухаживали за тобой, - говорила она. - Прошлым летом мне пришлось везти родителей через Штаты. Папа умирал от эмфиземы, а мать, которая когда-то была настоящей фурией, после инсульта была как ребёнок. Я неслась по Юте со скоростью под восемьдесят, в поисках баллона с кислородом, в то время как мать со своим обедневшим словарным запасом без конца повторяла: "Боже мой, боже мой, папе нехорошо. Боже мой".
Патрик представил, как отец Кэй оседал на заднем сиденье машины, его глаза остекленели от изнурения, лёгкие, как рваные рыболовные сети, тщетно ловили воздух. Отчего умер его собственный отец? Он забыл спросить.