4
Как он мог измыслить способ решить проблему, если проблема заключалась в способе его мышления, спрашивал себя Патрик уже не в первый раз, пока неохотно выскальзывал из пальто и протягивал его напомаженному официанту в красной куртке.
Еда была лишь временным решением. Но ведь любые решения были временными, даже смерть, и ничто не давало ему больше веры в существование загробной жизни, чем неумолимый сарказм Судьбы. Несомненно, самоубийство стало бы лишь жестоким прологом к ещё одному прогону тошнотворного осознания: спираль убывала бы, петля затягивалась, а воспоминания, как шрапнель, целыми днями прорывались бы сквозь его плоть. Кто мог угадать, какие изысканные мучения ждут впереди, в лагере отдыха вечности? Это почти заставляет чувствовать благодарность за то, что ещё живёшь.
читать дальшеТолько за водопадом приносящих удовольствие животных ощущений он мог спрятаться от ищеек своего сознания, подумал Патрик, принимая затянутое в кожу меню, на которое он даже не удосужился взглянуть. Там, в прохладной каменной нише за этой тяжёлой белой вуалью он слышал, как они в замешательстве скулили и сердито рычали на берегу реки, но, по крайней мере, не могли рвать ему горло в яростном укоре. В конце концов, след, который он оставлял, было нетрудно прочесть. Его путь был усеян свидетельствами потраченного впустую времени и безнадёжного вожделения, не говоря уже обо всех этих окровавленных рубашках и шприцах, иглы которых он гнул в приступе отвращения, а затем снова разгибал ради самой последней дозы. Патрик резко вздохнул и сложил руки на груди.
- Сухой мартини. Смешать, но не разбавлять, - сказал он, растягивая слова. - И я готов сделать заказ.
К нему немедленно подошёл официант, чтобы принять заказ. Всё было под контролем.
Большинство людей под воздействием абстиненции, амфетаминов, джетлага или кваалюда теряли интерес к еде, но Патрик обнаружил, что все его аппетиты нормально функционировали в любое время - даже испытывая отвращение к прикосновениям, он хотел секса в теоретическом аспекте.
Он вспомнил, как Джонни Холл с негодованием говорил о подружке, которую недавно выгнал: "Она была из тех девушек, которые могут подойти и взъерошить тебе волосы, когда ты только что закинулся коксом". Патрик застонал в ужасе от настолько бестактного поступка. Когда человек ощущает себя пустым и хрупким, как кусок стекла, он не хочет, чтобы ему ерошили волосы. Как могут договориться между собой человек, считающий кокаин каким-то слегка непристойным баловством, и внутривенный наркоман, для которого это возможность пережить арктическую пустыню чистого ужаса.
Этот ужас был ценой, которую он должен был заплатить за первую надрывающую сердце волну наслаждения, когда сознание, казалось, рассыпалось белыми вспышками до кончиков каждого нерва, и все разрозненные мысли мгновенно собирались вместе, как рыхлые железные опилки, когда поднесённый магнит притягивает их в форме розы. Или - он должен перестать думать об этом - или как раствор насыщенного медного купороса под микроскопом, когда он внезапно трансформируется, и по всей его поверхности появляются кристаллы.
Он должен перестать думать об этом - и сделать это. Нет! И подумать о чём-то другом. Например, о трупе отца. Будет ли это изменением к лучшему? Это избавило бы от проблемы вожделения, но ненависть тоже могла быть неконтролируемой.
Ага, вот и сухой мартини. Если и не кавалерия, то, по крайней мере, немного снарядов. Патрик залпом проглотил холодную маслянистую жидкость.
- Не желаете ещё один, сэр?
- Давайте, - бесцеремонно буркнул Патрик.
Официант повыше рангом, в смокинге, подошёл, чтобы принять у Патрика заказ.
- Тартар из лосося в вине, а потом стейк тартар, - Патрик с невинным удовольствием дважды произнес "тартар" и испытал наслаждение, заказывая две взрослые разновидности детского питания, уже измельчённые и снова слепленные вместе для него.
Третий официант с золотой гроздью винограда на лацкане и большой золотой дегустационной чашей для вина, висящей на цепи у него на шее, горел нетерпением немедленно принести Патрику бутылку Кортон Шарлеманя, а чуть позже открыть бутылку Дюкрю-Бокайю. Всё было под контролем.
Нет, он не должен думать ни об этом, ни о чём-либо ещё, особенно о героине, потому что героин был единственным средством, которое действительно работало, единственным, что останавливало этот бег в беличьем колесе вопросов без ответов. Героин был кавалерией. Героин был недостающей ножкой стула, изготовленной с такой точностью, что она совпадала с каждым сколом разлома. Героин приземлялся у основания черепа и мурлыкая оборачивался тёмным облаком вокруг его нервной системы, как чёрная кошка сворачивается в клубок на своей любимой подушке. Он был мягким и глубоким, как горловой клёкот лесного голубя, или звук плюхающегося на бумагу сургуча, или шорох жемчужин, пересыпающихся с ладони на ладонь.
Он относился к героину, как другие люди относились к любви, и относился к любви, как другие люди относились к героину: это была опасная и непостижимая потеря времени. Что он мог сказать Дебби? "Хотя ты знаешь, что ненависть к отцу и любовь к наркотикам - самые важные отношения в моей жизни, я хочу, чтобы ты знала, что занимаешь почётное третье место". Какая женщина не была бы горда оказаться "среди медалистов" в подобном конкурсе?
(...)
- Всё в порядке, сэр? - спросил один из официантов, ошибочно принявший бормотание Патрика за попытку сделать заказ.
- Да-да, - сказал Патрик. Ну, не совсем всё, подумал он, нельзя же всерьёз ожидать, чтобы кто-то согласился с этим. На самом деле идея о том, что всё в порядке, привела его на грань негодования. Подтверждение этого было слишком редким товаром, чтобы тратить его на такое нелепое заявление. Ему захотелось позвать официанта, чтобы исправить малейшее ложное впечатление благополучия, которое он мог создать. Но здесь уже был ещё один официант - они когда-нибудь оставят его в покое? а если бы оставили, смог бы он вынести это? - который принёс ему стейк тартар. Он хотел, чтобы стейк был острым, очень острым.
Пару минут спустя его губы горели от табаско и кайенского перца, Патрик уже поглотил груду сырого мяса и картофеля фри со своей тарелки.
- Вот это правильно, милый, - сказал он голосом своей няни, - тебе нужно что-то поплотнее.
- Да, няня, - послушно ответил он. - Как пуля или игла, да, няня?
- Пуля, только подумайте, - запричитал он, - игла! А что будет дальше? Ты всегда был странным мальчиком. Ничего хорошего из этого не выйдет, помяните мои слова, молодой человек.
О боже, началось. Бесконечные голоса. Диалоги с самим собой. Ужасная болтовня, которая неконтролируемо выливалась из него. Он опрокинул в себя полный бокал красного вина с рвением, достойным Лоуренса Аравийского в исполнении Питера О'Тула, жадно опустошающего бокал лимонада после пересечения пустыни.
- Мы взяли Акабу, - сказал он, уставившись в пространство безумным взглядом и мастерски дёргая бровями.
- Не угодно ли десерт, сэр?
Наконец-то реальный человек с реальным вопросом, пусть даже и с таким причудливым. Как он должен был "угодить" десерту? Навещать его по воскресеньям? Отправлять рождественские открытки? Угощать его?
- Да, - сказал Патрик с дикой улыбкой, - крем-брюле.
(...)
Конечно, он мог бы ещё пойти на приём, на который его пригласила Энн, но знал, что не пойдёт. Почему он всегда отказывался? Отказывался принимать участие. Отказывался соглашаться. Отказывался прощать. Он ведь страстно захочет пойти на этот приём, как только станет слишком поздно туда идти. Патрик взглянул на часы. Всего полдесятого. Сейчас время ещё не ушло, но в тот момент, когда это произойдёт, его отказ превратится в сожаление. Он мог даже вообразить, что полюбит женщину, если сначала потеряет её.
То же самое было с чтением. Как только у него не оказывалось книг, он испытывал неутолимое желание читать, но если он принимал меры предосторожности и брал книгу с собой, как сегодня, когда он опять засунул в карман пальто «Миф о Сизифе», то мог быть уверен, что его не потревожит стремление к литературе.
До «Мифа о Сизифе» он как минимум год повсюду таскал с собой «Неназываемого» и «Ночной лес», а за два года до этого идеальную для кармана книгу «Сердце тьмы». Иногда, ужаснувшись своему невежеству и исполнившись решимости одолеть трудную книгу или даже эпохальный текст, он брал со своих книжных полок что-нибудь вроде «Семи типов двусмысленности» или «Упадка и падения Римской империи» только для того, чтобы обнаружить, что их первые страницы уже были покрыты паукообразными и невразумительными аннотациями, написанными его собственным почерком. Эти следы прежней цивилизованности успокоили бы его, если бы у него сохранились хоть какие-то воспоминания обо всех этих вещах, которые он, по-видимому, когда-то читал, но это беспамятство приводило его в панику. Какой смысл в познании чего бы то ни было, если оно полностью ускользало от него? Казалось, его прошлое превращалось в воду в сложенных чашкой руках и безвозвратно просачивалось между дрожащими пальцами.
Как он мог измыслить способ решить проблему, если проблема заключалась в способе его мышления, спрашивал себя Патрик уже не в первый раз, пока неохотно выскальзывал из пальто и протягивал его напомаженному официанту в красной куртке.
Еда была лишь временным решением. Но ведь любые решения были временными, даже смерть, и ничто не давало ему больше веры в существование загробной жизни, чем неумолимый сарказм Судьбы. Несомненно, самоубийство стало бы лишь жестоким прологом к ещё одному прогону тошнотворного осознания: спираль убывала бы, петля затягивалась, а воспоминания, как шрапнель, целыми днями прорывались бы сквозь его плоть. Кто мог угадать, какие изысканные мучения ждут впереди, в лагере отдыха вечности? Это почти заставляет чувствовать благодарность за то, что ещё живёшь.
читать дальшеТолько за водопадом приносящих удовольствие животных ощущений он мог спрятаться от ищеек своего сознания, подумал Патрик, принимая затянутое в кожу меню, на которое он даже не удосужился взглянуть. Там, в прохладной каменной нише за этой тяжёлой белой вуалью он слышал, как они в замешательстве скулили и сердито рычали на берегу реки, но, по крайней мере, не могли рвать ему горло в яростном укоре. В конце концов, след, который он оставлял, было нетрудно прочесть. Его путь был усеян свидетельствами потраченного впустую времени и безнадёжного вожделения, не говоря уже обо всех этих окровавленных рубашках и шприцах, иглы которых он гнул в приступе отвращения, а затем снова разгибал ради самой последней дозы. Патрик резко вздохнул и сложил руки на груди.
- Сухой мартини. Смешать, но не разбавлять, - сказал он, растягивая слова. - И я готов сделать заказ.
К нему немедленно подошёл официант, чтобы принять заказ. Всё было под контролем.
Большинство людей под воздействием абстиненции, амфетаминов, джетлага или кваалюда теряли интерес к еде, но Патрик обнаружил, что все его аппетиты нормально функционировали в любое время - даже испытывая отвращение к прикосновениям, он хотел секса в теоретическом аспекте.
Он вспомнил, как Джонни Холл с негодованием говорил о подружке, которую недавно выгнал: "Она была из тех девушек, которые могут подойти и взъерошить тебе волосы, когда ты только что закинулся коксом". Патрик застонал в ужасе от настолько бестактного поступка. Когда человек ощущает себя пустым и хрупким, как кусок стекла, он не хочет, чтобы ему ерошили волосы. Как могут договориться между собой человек, считающий кокаин каким-то слегка непристойным баловством, и внутривенный наркоман, для которого это возможность пережить арктическую пустыню чистого ужаса.
Этот ужас был ценой, которую он должен был заплатить за первую надрывающую сердце волну наслаждения, когда сознание, казалось, рассыпалось белыми вспышками до кончиков каждого нерва, и все разрозненные мысли мгновенно собирались вместе, как рыхлые железные опилки, когда поднесённый магнит притягивает их в форме розы. Или - он должен перестать думать об этом - или как раствор насыщенного медного купороса под микроскопом, когда он внезапно трансформируется, и по всей его поверхности появляются кристаллы.
Он должен перестать думать об этом - и сделать это. Нет! И подумать о чём-то другом. Например, о трупе отца. Будет ли это изменением к лучшему? Это избавило бы от проблемы вожделения, но ненависть тоже могла быть неконтролируемой.
Ага, вот и сухой мартини. Если и не кавалерия, то, по крайней мере, немного снарядов. Патрик залпом проглотил холодную маслянистую жидкость.
- Не желаете ещё один, сэр?
- Давайте, - бесцеремонно буркнул Патрик.
Официант повыше рангом, в смокинге, подошёл, чтобы принять у Патрика заказ.
- Тартар из лосося в вине, а потом стейк тартар, - Патрик с невинным удовольствием дважды произнес "тартар" и испытал наслаждение, заказывая две взрослые разновидности детского питания, уже измельчённые и снова слепленные вместе для него.
Третий официант с золотой гроздью винограда на лацкане и большой золотой дегустационной чашей для вина, висящей на цепи у него на шее, горел нетерпением немедленно принести Патрику бутылку Кортон Шарлеманя, а чуть позже открыть бутылку Дюкрю-Бокайю. Всё было под контролем.
Нет, он не должен думать ни об этом, ни о чём-либо ещё, особенно о героине, потому что героин был единственным средством, которое действительно работало, единственным, что останавливало этот бег в беличьем колесе вопросов без ответов. Героин был кавалерией. Героин был недостающей ножкой стула, изготовленной с такой точностью, что она совпадала с каждым сколом разлома. Героин приземлялся у основания черепа и мурлыкая оборачивался тёмным облаком вокруг его нервной системы, как чёрная кошка сворачивается в клубок на своей любимой подушке. Он был мягким и глубоким, как горловой клёкот лесного голубя, или звук плюхающегося на бумагу сургуча, или шорох жемчужин, пересыпающихся с ладони на ладонь.
Он относился к героину, как другие люди относились к любви, и относился к любви, как другие люди относились к героину: это была опасная и непостижимая потеря времени. Что он мог сказать Дебби? "Хотя ты знаешь, что ненависть к отцу и любовь к наркотикам - самые важные отношения в моей жизни, я хочу, чтобы ты знала, что занимаешь почётное третье место". Какая женщина не была бы горда оказаться "среди медалистов" в подобном конкурсе?
(...)
- Всё в порядке, сэр? - спросил один из официантов, ошибочно принявший бормотание Патрика за попытку сделать заказ.
- Да-да, - сказал Патрик. Ну, не совсем всё, подумал он, нельзя же всерьёз ожидать, чтобы кто-то согласился с этим. На самом деле идея о том, что всё в порядке, привела его на грань негодования. Подтверждение этого было слишком редким товаром, чтобы тратить его на такое нелепое заявление. Ему захотелось позвать официанта, чтобы исправить малейшее ложное впечатление благополучия, которое он мог создать. Но здесь уже был ещё один официант - они когда-нибудь оставят его в покое? а если бы оставили, смог бы он вынести это? - который принёс ему стейк тартар. Он хотел, чтобы стейк был острым, очень острым.
Пару минут спустя его губы горели от табаско и кайенского перца, Патрик уже поглотил груду сырого мяса и картофеля фри со своей тарелки.
- Вот это правильно, милый, - сказал он голосом своей няни, - тебе нужно что-то поплотнее.
- Да, няня, - послушно ответил он. - Как пуля или игла, да, няня?
- Пуля, только подумайте, - запричитал он, - игла! А что будет дальше? Ты всегда был странным мальчиком. Ничего хорошего из этого не выйдет, помяните мои слова, молодой человек.
О боже, началось. Бесконечные голоса. Диалоги с самим собой. Ужасная болтовня, которая неконтролируемо выливалась из него. Он опрокинул в себя полный бокал красного вина с рвением, достойным Лоуренса Аравийского в исполнении Питера О'Тула, жадно опустошающего бокал лимонада после пересечения пустыни.
- Мы взяли Акабу, - сказал он, уставившись в пространство безумным взглядом и мастерски дёргая бровями.
- Не угодно ли десерт, сэр?
Наконец-то реальный человек с реальным вопросом, пусть даже и с таким причудливым. Как он должен был "угодить" десерту? Навещать его по воскресеньям? Отправлять рождественские открытки? Угощать его?
- Да, - сказал Патрик с дикой улыбкой, - крем-брюле.
(...)
Конечно, он мог бы ещё пойти на приём, на который его пригласила Энн, но знал, что не пойдёт. Почему он всегда отказывался? Отказывался принимать участие. Отказывался соглашаться. Отказывался прощать. Он ведь страстно захочет пойти на этот приём, как только станет слишком поздно туда идти. Патрик взглянул на часы. Всего полдесятого. Сейчас время ещё не ушло, но в тот момент, когда это произойдёт, его отказ превратится в сожаление. Он мог даже вообразить, что полюбит женщину, если сначала потеряет её.
То же самое было с чтением. Как только у него не оказывалось книг, он испытывал неутолимое желание читать, но если он принимал меры предосторожности и брал книгу с собой, как сегодня, когда он опять засунул в карман пальто «Миф о Сизифе», то мог быть уверен, что его не потревожит стремление к литературе.
До «Мифа о Сизифе» он как минимум год повсюду таскал с собой «Неназываемого» и «Ночной лес», а за два года до этого идеальную для кармана книгу «Сердце тьмы». Иногда, ужаснувшись своему невежеству и исполнившись решимости одолеть трудную книгу или даже эпохальный текст, он брал со своих книжных полок что-нибудь вроде «Семи типов двусмысленности» или «Упадка и падения Римской империи» только для того, чтобы обнаружить, что их первые страницы уже были покрыты паукообразными и невразумительными аннотациями, написанными его собственным почерком. Эти следы прежней цивилизованности успокоили бы его, если бы у него сохранились хоть какие-то воспоминания обо всех этих вещах, которые он, по-видимому, когда-то читал, но это беспамятство приводило его в панику. Какой смысл в познании чего бы то ни было, если оно полностью ускользало от него? Казалось, его прошлое превращалось в воду в сложенных чашкой руках и безвозвратно просачивалось между дрожащими пальцами.