Э. Сент-Обин "С молоком матери"

[Odillia]

2

Роберт сидел на подоконнике в своей комнате и играл со стекляшками, найденными на пляже. Он раскладывал их всевозможными способами. Сразу за москитной сеткой со швом посредине нависала масса зрелых листьев большого платана на террасе. Когда налетал ветерок, они издавали звук, напоминающий причмокивание губами. Если начнётся пожар, он сможет выбраться из окна и спуститься по этим удобным веткам. С другой стороны, по ним может забраться похититель. Раньше он никогда не думал об этой другой стороне; теперь он думал об этом всё время. Мать сказала ему, что младенцем он любил лежать под этим платаном в своей кроватке. Теперь там лежал Томас, с родителями по бокам.

Маргарет уезжала на следующий день - слава богу, как сказал отец. Родители дали ей дополнительный выходной, но она уже вернулась из деревни и обрушила на них неумолимый поток новостей. Роберт прошёлся по комнате вперевалку, изображая Маргарет, и завернул обратно к окну. Все говорили, что у него удивительно получалось передразнивать; школьный директор пошел ещё дальше и заявил, что это "совершенно жуткий талант, который, я надеюсь, он научится направлять в конструктивное русло". Он прижался к москитной сетке, чтобы получше разглядеть, что происходит во дворе.

- Ох, какая жара, - говорила Маргарет, обмахиваясь журналом по вязанию. - Нигде в Бандоле невозможно найти творога. В супермаркете не говорят по-английски ни слова. Я им говорю - "творог, домашний сыр", и показываю пальцем на дом на другой стороне улицы, "знаете, домашний, от слова дом", но они всё равно не могли взять в толк, о чём я говорю.

- Похоже, они невероятно глупы, - сказал отец, - с таким-то количеством полезных подсказок.

- Хммм. В результате мне пришлось взять какой-то французский сыр, - сказала Маргарет со вздохом, усаживаясь на низкую ограду. - Как малыш?

- Кажется, он очень утомился, - сказала мать.

- Не удивительно, в такую-то жару, - сказала Маргарет. - Откровенно говоря, думаю, я, должно быть, заработала солнечный удар на этом катере. Сгорела докрасна. Давайте ему побольше воды, дорогая, это единственный способ их охладить. В этом возрасте они ещё не могут потеть.

- Ещё одно поразительное упущение, - заметил отец. - Не могут потеть, не могут ходить, не могут говорить, не могут читать, не могут водить машину, не могут подписать чек. Жеребята становятся на ноги через несколько часов после рождения. Если бы лошади занялись банковским делом, к концу недели у них уже был бы максимальный кредит.

- Лошадям нет никакой пользы от банков, - сказала Маргарет.

- Точно, - отец выдохся.

На мгновение исступлённое пение цикад заглушило голос Маргарет, и Роберт понял, что во всех деталях помнит, как лежал в этой кроватке под платанами в прохладной зелёной тени, слушая, как вал пения цикад обрушивается в ответ на одиночный призыв и разрастается в бесстрастное неистовство. Он позволял звукам, картинам, впечатлениям покоиться там, где они оседали. Всё это разрешалось само собой, не потому, что он знал, как это происходит, а потому, что он знал свои собственные чувства и мысли и ему не было нужды объяснять их. А когда ему хотелось поиграть со своими мыслями, никто не мог ему помешать. Они не могли понять, делает ли он что-то опасное, просто лёжа в своей кроватке. Иногда он представлял себя предметом, на который смотрел, иногда воображал, что находится в пространстве между ними, но лучше всего было просто смотреть, не представляя себя ничем конкретным и не глядя ни на что конкретное, и он погружался в смотрение, подобно ветру, который просто дует и которому не нужны щёки, чтобы дуть, или цель, на которую нужно дуть.

Его брат, вероятно, блуждал в этом прямо сейчас, лёжа в старой кроватке Роберта. Взрослые не знали, что делать с блужданием. В этом вся беда со взрослыми: они вечно хотели быть в центре внимания, со своими батареями еды, которую они хотели в тебя запихнуть, со своим режимом сна, со своей одержимостью заставить тебя узнать то, что они знали, и забыть то, что они забыли. Роберт боялся спать. Он мог что-то упустить: пляж с жёлтыми бусинами или крылья кузнечика, как искры, взлетающие у него из-под ног, когда он хрустел сухой травой.

Ему нравилось здесь, в бабушкином доме. Их семья приезжала сюда только раз в год, но они бывали тут каждый год с тех пор, как он родился. Её дом был Трансперсональным Фондом. Он не знал, что это такое, да и никто, похоже, не знал, даже Шеймус Дюк, который им управлял.

- Твоя бабушка - замечательная женщина, - сказал он Роберту, глядя на него тускло поблёскивающими глазами. - Она помогла установить связь множеству людей.

- С чем? - спросил Роберт.

- С другой реальностью.

Иногда он не переспрашивал у взрослых, что они имели в виду, потому что не хотел показаться глупым, а иногда потому, что знал, они сами глупые. В этом случае было и то и другое. Он думал о том, что сказал Шеймус, и не мог понять, как может быть больше одной реальности. Могли быть только различные отношения к реальности, в которой все они жили. Это он и сказал своей матери, и она ответила: "Ты такой умница, милый", но на самом деле она уже не обращала внимания на его теории, как бывало раньше. Теперь она была слишком занята. Чего они не понимали, это что он действительно хотел узнать ответ.

Снизу под платаном раздался крик его брата. Роберту хотелось, чтобы кто-то прекратил это. Он ощущал, что младенчество брата взорвалось в его памяти, как глубинная бомба. Крики Томаса напоминали Роберту о его собственной беспомощности: боль беззубых дёсен, непроизвольное подергивание конечностей, мягкость родничка, только на дюйм отодвинутая от его растущего мозга. Он чувствовал, что может помнить предметы без названий и названия без предметов, льющиеся на него целыми днями, но было нечто, что он мог только смутно ощущать: мир до первозданной тривиальности детства, до того, как он должен был первым вырваться и затоптать снег, даже до того, как он сформировал в себе зрителя, который смотрел на белый ландшафт в окно спальни, когда его разум был наравне с полями безмолвных кристаллов, неподвижно ждущих вмятины от упавшей ягоды.

Он видел, как глаза Томаса выражают душевные состояния, которые тот не мог бы выдумать сам. Они возникали из худосочной пустыни его жизненного опыта, как недолговечные пирамиды. Откуда они приходили? Иногда он был маленьким сопящим зверьком, а затем, спустя несколько секунд, он излучал древнее спокойствие, в гармонии со всем. Роберт чувствовал, что он совершенно точно не выдумывает эти сложные состояния, и Томас тоже. Просто Томас не знал, что он знает, пока не начал рассказывать себе историю о том, что с ним происходит. Проблема в том, что он был младенцем, и ему недоставало концентрации внимания, чтобы рассказать себе историю. Роберт просто должен был сделать это за него. А для чего же был старший брат? Роберт был уже захвачен циклом повествования, так почему бы ему заодно не прихватить с собой младшего брата. В конце концов, Томас по-своему помогал Роберту воссоздать его собственную историю.

Снаружи голос Маргарет снова вступил в соперничество с цикадами и одержал верх.

- Во время грудного кормления нужно следить за своим пищеварением, - начала она довольно рассудительно. - У вас нет печенья с отрубями? Или солодовых галет? Надо бы съесть пару штук прямо сейчас, и тогда у вас появится аппетит, чтобы пообедать как следует, с большим количеством углеводов. Поменьше овощей, от них его будет пучить. Хорошая порция ростбифа и йоркширский пудинг - то, что нужно, и немного жареной картошки, а к чаю кусочек-другой бисквита.

- Боже мой, не думаю, что смогу справиться со всем этим. В моей книге написано, что нужно есть рыбу и овощи на гриле, - сказала его усталая, худая, элегантная мать.

- Кое-что из овощей не повредит, - проворчала Маргарет. - Только не лук и не чеснок, ничего слишком острого. У меня была одна мать, которая съела карри, пока у меня был выходной! Когда я вернулась, ребенок вопил от голода. "Спаси меня, Маргарет! Мамочка сожгла мне всю пищеварительную систему!" Лично я всегда говорю: я буду мясо и немного овощей, но можно и без овощей.

Роберт засунул под футболку подушку и ковылял по комнате, изображая Маргарет. Когда его голова была забита чьими-то словами, он не мог успокоиться, пока не избавится от них. Он был настолько увлечен этим, что не заметил, как вошёл отец.

- Что это ты тут делаешь? - спросил он, уже догадываясь.

- Просто изображаю Маргарет.

- Вот только ещё одной Маргарет нам и не хватает. Спустись вниз и выпей чаю.

- Я уже наелся до отвала, - сказал Роберт, поглаживая подушку. - Папа, когда Маргарет уедет, я буду вместо неё давать маме вредные советы, как ухаживать за младенцами. И совершенно бесплатно.

- А жизнь-то налаживается, - сказал отец, поднимая руку, чтобы остановить Роберта. Роберт застонал и пошатываясь побрёл к двери, и оба направились вниз, наслаждаясь своей тайной шуткой.

После чая Роберт отказался идти с остальными во двор. Они только и делали, что говорили о малыше и рассуждали, как он себя чувствует. Однако каждый шаг вверх по лестнице давался ему всё труднее, и добравшись до площадки, он в нерешительности остановился. Наконец он опустился на пол и посмотрел вниз сквозь перила, гадая, заметили ли родители, каким печальным и раненым он ушёл.

Угловатые отсветы вечернего солнца косо падали на пол в холле и наползали на стены. Один квадрат света, отразившись в зеркале, оторвался и дрожал на потолке. Томас пытался что-то сказать. Мать, догадавшись, что его заинтересовало, поднесла его к зеркалу и показала, как свет отражается от стекла.

Отец вошел в холл и протянул Маргарет ярко-красный напиток.

- Ох, спасибо вам большое, - сказала Маргарет. - Вообще-то мне бы не нужно ещё и напиваться после солнечного удара. Честно говоря, для меня это больше похоже на отпуск, чем на работу, раз уж вы всё делаете сами. Ой, смотрите, малыш любуется собой в зеркале. - Её розовое лоснящееся лицо склонилось к Томасу.

- Не можешь понять, здесь ты или там, да?

- Думаю, он знает, что находится в своем теле, а не застрял в куске стекла, - сказал отец Роберта. - Он еще не читал эссе Лакана о зеркальной стадии, вот где начинается настоящая путаница.

- Ох, ну тогда вам лучше остановиться на Кролике Питере, - хмыкнула Маргарет, отхлебнув красную жидкость.

- Как бы я ни хотел пойти с вами наружу, мне нужно ответить на миллион важных писем, - сказал отец.

- Оо, папочка пойдёт отвечать на важные письма, - сказала Маргарет, выдыхая красный запах Томасу в лицо. - Уж придётся тебе довольствоваться Маргарет и мамочкой.

Она направилась к выходу. Ромб света исчез с потолка, а затем вернулся на место. Родители Роберта молча уставились друг на друга.

Когда они вышли на улицу, он представил, как его брат ощущает необозримое пространство вокруг.

Он прокрался вниз до середины лестницы и посмотрел в дверной проём. Золотой свет заявлял свои права на верхушки сосен и белёсые кипы оливковой рощи. Его мать, всё ещё босая, прошла по траве и села под своим любимым перечным деревом. Скрестив ноги и слегка приподняв колени, она поместила брата в гамак, образованный юбкой. Одной рукой она придерживала его, а другой поглаживала по боку. Её лицо было испещрено пятнами тени от свисавшей вокруг блестящей листвы.

Роберт нерешительно выбрел наружу, не понимая, где теперь его место. Никто не окликнул его, и он завернул за угол дома, как будто в любом случае собирался спуститься к другому пруду посмотреть на золотую рыбку. Оглянувшись, он увидел под перечным деревом воткнутую в землю вертушку на палочке, которую Маргарет купила его брату в маленьком балаганчике в Лакосте. Блестящие колёсики вращались на ветру: золотое и розовое, синее и зелёное. "Яркие цвета и движение, - сказала Маргарет, - они это любят". Он выхватил вертушку из угла коляски и побежал вокруг балаганчика, чтобы колёса завертелись. Когда он размахивал палочкой, рассекая воздух, то нечаянно сломал её, и все так расстроились от лица его брата, потому что ему так и не удалось как следует полюбоваться своей блестящей мельницей до того, как она сломалась. Отец забросал Роберта вопросами - вернее, одним и тем же вопросом в разных вариациях, как будто ему пошло бы на пользу признаться, что он сделал это намеренно. Как ты думаешь, ты ревнуешь? Как ты думаешь, ты сердишься, потому что ему достаётся всё внимание и новые игрушки? Как ты думаешь? Как ты думаешь? Что ж, он просто сказал, что это вышло случайно, и не собирался от этого отступать. И это действительно вышло случайно, но так уж совпало, что он и правда ненавидел брата против своего желания. Разве родители не помнили то время, когда их было только трое? Они все так любили друг друга, что страдали, когда кто-то из них выходил из комнаты. Что плохого, если бы они ограничились только им одним? Разве его было недостаточно? Разве он был недостаточно хорош? Когда-то они сидели на той самой лужайке, где теперь лежал его брат, и бросали друг другу красный мяч (он его спрятал; не хватало только, чтобы и мяч достался Томасу), и каждый раз, ловил он его или ронял, они смеялись, и всё было прекрасно. Зачем им понадобилось всё испортить?

Может, он был слишком большим. Может, младенцы были лучше. Младенцев можно было впечатлить практически чем угодно. Взять хоть вот этот пруд, в который он бросает гальку. Он видел, как мать подносила Томаса к берегу и указывала на рыбку, говоря "рыбка". С Робертом проделывать такой номер было бесполезно. При этом он не мог не задаваться вопросом, каким образом его брат должен был понять, что она имела в виду - пруд, воду, траву, облака, отражённые в воде, или рыбку, если он её заметил. Откуда ему вообще было знать, что "рыбка" - это предмет, а не цвет или действие? Если уж на то пошло, иногда это и означало действие (в английском fish - это и "рыба", и "удить, рыбачить").

Как только в твоём распоряжении оказывались слова, ты думал, что мир - это то, что можно описать с их помощью, но существовало и то, что невозможно описать. В некотором отношении то, что невозможно описать, было более совершенным. Появление брата заставило Роберта задуматься над тем, каково это было, когда им руководили только его собственные мысли. Как только замыкаешься в языке, всё, что тебе остаётся, это перетасовывать засаленную колоду из нескольких тысяч слов, которые уже использовали до тебя миллионы людей. И если иногда случались мгновения новизны, то не потому, что мир как-то удавалось перевести в новые слова, а потому, что из этого мысленного материала возникало что-то новое. Но это не значит, что до того, как мысли перемешались со словами, мир не поражал его своим ослепительным блеском.

Внезапно он услышал вопль своей матери.

- Что вы с ним сделали? - кричала она.

Он бросился за угол террасы и наткнулся на отца, который выбежал из дома. Маргарет лежала на газоне, Томас распластался у неё на груди.

- Всё в порядке, дорогая, всё в порядке, - повторяла Маргарет. - Смотрите, он даже перестал плакать. Видите, я упала на спину. Это всё тренировка. Кажется, я сломала палец, но не стоит беспокоиться из-за глупой старой Маргарет, лишь бы ребёнок не пострадал.

- Это первая разумная вещь, которую я от вас услышала, - сказала его мать, от которой никто никогда не слышал дурного слова. Она забрала Томаса из рук Маргарет и принялась его целовать. Она была вне себя от гнева, но поцелуи постепенно утопили гнев в нежности.

- С ним всё в порядке? - спросил Роберт.

- Думаю, да, - сказала мать.

- Я не хочу, чтобы ему было больно, - сказал Роберт, и они вместе пошли в дом, оставив Маргарет объясняться на земле.

@темы: Литературный клуб им. Камбербэтча