7(...)
Патрик сидел на земле спиной к дому, прислонившись к узкому серому стволу старого раздвоенного оливкового дерева, к которому он убегал всю жизнь, чтобы спрятаться и подумать. Продолжающаяся драма обмана и самообмана ввергала его в жестокую депрессию. Он почувствовал себя по-настоящему счастливым только когда Томас в первый раз встретил его вспышкой незатейливой любви, раскинув руки в приветствии. Утром они с Томасом обходили террасу, заглядывая за ставни в поисках гекконов. Томас хватался за каждую ставню, мимо которой они проходили, Патрик отцеплял крючок, и она со скрипом открывалась. Иногда геккон взмывал по стене, чтобы укрыться под ставнями верхнего этажа. Томас с открытым от удивления ртом показывал на него пальцем. Геккон был триггером истинного события - момента совместного волнения. Патрик наклонял голову, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами Томаса, называя всё, что им встречалось. "Валериана... Японская айва... Фиговое дерево", - говорил Патрик. Томас хранил молчание, пока вдруг не сказал: "Грабли!" Патрик попытался представить мир с точки зрения Томаса, но это была безнадёжная задача. Большую часть времени он не мог представить мир даже со своей собственной точки зрения. Он полагался на сумерки, дающие ему экстренный курс в том подлинном отчаянии, которое лежало в основе безвкусных, отрешённых, выборочно приятных дней. Томас был его антидепрессантом, но этот эффект вскоре развеялся из-за боли, появившейся в нижней части спины, и он поддался своему привычному страху ранней смерти - боязни, что он умрёт до того, как дети станут достаточно взрослыми, чтобы обеспечивать себя, достаточно взрослыми, чтобы справиться с утратой. У него не было причин полагать, что он умрёт преждевременно; просто это был самый чудовищный и неконтролируемый способ подвести своих детей. Томас стал великим символом надежды, которой не осталось ни на кого другого.
читать дальшеСлава богу, вскоре приезжал Джонни. Патрик был уверен, что он что-то упускает, а Джонни мог пролить на это свет. Нетрудно увидеть, что было нездоровым, но так трудно понять, что значит быть здоровым.
- Патрик!
Его искали. Он услышал, как Джулия позвала его. Быть может, она присоединится к нему под оливковым деревом, сделает ему очень быстрый минет, чтобы ему было немного легче и спокойнее во время обеда. Какая замечательная идея. Стоять ночью под её дверью. Спутанный клубок стыда и неудовлетворённости. Он попытался подняться на ноги. Слабость в коленях. Старость и смерть. Рак. Из своего личного пространства в неразбериху других людей, или из неразберихи своего личного пространства под пассивную власть связей с другими. Он никогда не знал, каким путём всё пойдёт.
- Джулия. Привет, я здесь.
- Меня послали отыскать тебя, - сказала Джулия, осторожно ступая на корявую почву оливковой рощи. - Прячешься?
- Не от тебя, - сказал Патрик. - Иди присядь сюда на минутку.
Джулия села рядом с ним, прислонившись спиной к развилистому стволу.
- Здесь уютно, - сказала она.
- Я здесь прятался с детства. Удивительно, что на земле нет вмятины, - сказал Патрик. Он сделал паузу, взвешивая, стоит ли рискнуть и сказать ей.
- Сегодня ночью в четыре часа я стоял под твоей дверью.
- Почему ты не вошел? - спросила Джулия.
- А ты была бы рада меня видеть?
- Конечно, - сказала она, наклоняясь и легко целуя его в губы.
Патрик почувствовал волну возбуждения. Он представил себе, как катается среди острых камней и упавших веток, притворяясь молодым, и лишь смеётся, когда москиты впиваются в обнажённую плоть.
- И что тебя остановило? - спросила Джулия.
- Роберт. Он увидел меня, когда я замешкался в коридоре.
- В следующий раз не мешкай.
- А что, будет следующий раз?
- Почему бы нет? Тебе скучно и одиноко; мне скучно и одиноко.
- Боже, - сказал Патрик, - если мы будем вместе, количество скуки и одиночества в комнате достигнет ужасающих размеров.
- А может, у них противоположные заряды, и они нейтрализуют друг друга.
- У тебя положительный или отрицательный?
- Положительный, - сказала Джулия. - И я абсолютно и положительно одинока.
- Значит, это имеет смысл, - усмехнулся Патрик. - В моей скуке есть что-то крайне отрицательное. Нам нужно будет провести эксперимент в строго контролируемых условиях, чтобы увидеть, добьёмся ли мы абсолютной ликвидации скуки или превышения допустимой нагрузки одиночества.
- Теперь мы правда должны идти, - сказала Джулия, - или все подумают, что у нас роман.
Они поцеловались. Язык. Он совсем забыл о языке. Он чувствовал себя подростком, который прячется за деревом, экспериментируя с настоящими поцелуями. Он был обескуражен, чувствуя себя настолько живым, что это было почти болезненным. Он ощущал, как его долго подавляемая тоска по близости струится через его руку, когда он осторожно положил её Джулии на живот.
- Не заводи меня сейчас, - сказала она, - это нечестно.
Они со стоном поднялись на ноги.
- Шеймус только что приехал, - сказала Джулия, отряхивая пыль с юбки. - Он объяснял Кеттл, что тут происходит в остальное время года.
- А что Кеттл?
- Думаю, она решила найти Шеймуса очаровательным, чтобы позлить тебя и Мэри.
- Ну конечно. Если бы ты не выбила меня из колеи, я бы и сам догадался.
Они направились к каменному столу, стараясь не слишком много улыбаться или не выглядеть слишком серьёзно. Патрик снова почувствовал себя под микроскопом внимания своей семьи. Мэри улыбнулась ему. Томас раскинул руки, приветствуя его. Роберт пристально смотрел на него своими пугающим всезнающим взглядом. Патрик подхватил Томаса и улыбнулся Мэри, думая: "Можно улыбаться, улыбаться и быть злодеем". Он сел рядом с Робертом, чувствуя себя так же, как когда защищал явно виновного клиента перед известным своей неприступностью судьёй. Роберт замечал всё. Патрик восхищался его умом, но в отличие от Томаса, который накоротко замыкал его депрессию, Роберт заставил его осознать ухищрённое упорство разрушительного влияния, которое родители оказывали на своих детей - которое он оказывал на своих детей. Даже если он был любящим отцом, даже если он не делал грубых ошибок, которые совершали его родители, настороженность, которую он вложил в этот процесс, создала ещё один уровень напряжённости, которую подхватил Роберт. С Томасом он был бы другим - более свободным, более спокойным, если бы можно было быть свободным и спокойным, ощущая несвободу и беспокойство. Это всё было так безнадёжно. Ему действительно необходимо как следует выспаться. Он налил себе бокал красного вина.
- Приятно видеть тебя, Патрик, - сказал Шеймус, потирая его по спине.
Патрику хотелось его ударить.
- Шеймус рассказывал мне о своих мастерских, - сказала Кеттл. - Должна сказать, это звучит просто потрясающе.
- Почему бы вам не подписаться на одну из них? - ответил Патрик. - Это единственный способ увидеть это место в вишнёвый сезон.
- Ах, вишни, - сказал Шеймус. - Да, это действительно что-то особенное. Мы всегда проводим ритуал вокруг вишен, знаете, плоды жизни.
- Звучит очень глубокомысленно, - сказал Патрик. - Это и правда делает вишни вкуснее, чем если бы вы вкушали их просто как плоды вишнёвого дерева?
- Вишни... - сказала Элеанор. - Да... нет... - Она торопливо стирала мысль обеими руками.
- Она любит вишни. Они тут просто великолепны, - сказал Шеймус, стискивая руку Элеанор в успокаивающем пожатии. - Знаете, я всегда беру для неё в интернат миску свежесорванных.
- Щедрая плата, - сказал Патрик, выпивая бокал вина.
- Нет, - сказала Элеанор, впадая в панику, - никакой платы.
Патрик понял, что расстраивает свою мать. Он не мог даже продолжать быть саркастичным. Каждый проход был заблокирован. Он налил себе ещё один бокал вина. Однажды ему придётся бросить всё это, но пока он будет продолжать бороться; он не может остановиться. Бороться с чем, впрочем? Если бы только он не пошёл на такие хлопоты, чтобы сделать безрассудство своей матери законно обоснованным. Она, без всякой иронии, поручила ему задачу лишить самого себя наследства, и он аккуратно её выполнил. Иногда он подумывал о том, чтобы заложить в основание скрытый изъян. Он сидел на встречах с нотариусами и адвокатами разных уровней юрисдикции, обсуждая способы обхода принудительного наследования Наполеоновского кодекса, лучший способ создания благотворительного фонда, налоговые последствия и бухгалтерские процедуры, и никогда не предпринял ничего, кроме усовершенствования плана, чтобы сделать его более сильным и эффективным. Единственным выходом был тот гибкий курс кредитования, который Элеанор сейчас намеревалась отрезать. Он действительно сделал это возможным. Он пытался отталкивать надежду, что она воспользуется этим преимуществом, но теперь, когда эта надежда вот-вот будет потеряна, он осознал, что тайно подпитывал её, используя это как средство удерживать себя на небольшом, но фатальном расстоянии от истины. Сент-Назар скоро уйдёт навсегда, и он ничего не мог с этим поделать. Его мать была идиоткой, в которой не было ничего материнского, а жена покинула его ради Томаса. У него оставался только один надёжный друг, беззвучно всхлипнул он, плеская себе ещё вина. Он опредёленно собирался напиться и оскорбить Шеймуса, а может и нет. В конце концов, вести себя плохо было даже тяжелее, чем вести себя хорошо. Вот в чём заключалась проблема тех, кто не был психопатом. Каждый проход был заблокирован.
Без сомнения, вокруг него разворачивалась сцена, но его внимание было настолько погружено в себя, что он едва мог понять, что происходит. И если бы он даже выбрался по скользкой шахте колодца, что бы он мог обнаружить, кроме Кеттл, превозносящей методы воспитания королевы Мэри, или Шеймуса, излучающего кельтскую харизму? Патрик посмотрел на долину, сплетение воспоминаний и ассоциаций. Посредине виднелась уродливая ферма Модюи, две большие акации до сих росли во дворе перед их домом. В детстве он часто играл с придурковатым Марселем Модюи. Они делали дротики из бледно-зеленого бамбука, растущего по берегам ручья на дне долины, и бросали их в маленьких птичек, которым удавалось взлететь за несколько минут до того, как бамбук тарабанил по покинутой ветке. Когда Патрику было шесть лет, Марсель позвал его посмотреть, как его отец обезглавливает курицу. Он уверял, будто нет ничего интереснее и смешнее, чем наблюдать, как курица нарезает дурацкие круги в поисках своей головы, вот погоди, сам увидишь. Мальчики ждали в тени акаций. Старый топорик торчал под удобным углом в испещрённой крестообразными насечками поверхности буроватого платанового пня. Марсель танцевал вокруг, как индеец с томагавком, изображая, что обезглавливает своих врагов. Вдалеке Патрик услышал панику, поднявшуюся в курятнике. К тому моменту, когда появился отец Марселя, сжимавший шею курицу, её крылья беспомощно бились о его огромный живот, Патрик начал принимать её сторону. Он хотел, чтобы эта курица вырвалась. Он видел, что она знает, что сейчас будет. Её удерживали на боку, её шея торчала над краем пня. Мсье Модюи обрушил топор, и её голова аккуратно плюхнулась к его ногам. Затем он быстро положил то, что от неё осталось, на землю и поощрительным шлепком отправил её в неистовый рывок к свободе, в то время как Марсель глумливо смеялся и показывал пальцем. Где-то в другом месте куриные глаза смотрели в небо, а Патрик смотрел ей в глаза.
За четвёртым бокалом вина Патрик обнаружил, что его воображение устремляется к викторианской мелодраме. Мрачные сцены рождались сами по себе, но он не делал ничего, чтобы остановить их. Он увидел раздутую фигуру утонувшего Шеймуса, плавающую в Темзе. Коляска его матери потеряла управление и прыгала по прибрежной тропе к утёсу Дорсет. Когда она качнулась вперёд над краем обрыва, Патрик отметил великолепный Национальный трест на заднем плане. Когда-нибудь он действительно должен будет бросить всё это, вернуться к реальности, признать факты, но прямо сейчас он выпил бы ещё немного вина.
Томас, сидящий на коленях у Мэри, наклонился вперёд, и она тут же, со своей обычной безупречной интуицией, протянула ему печенье. Он откинулся на её грудь, убедившись, как это случалось сотни раз на день, что если ему что-нибудь понадобится, ему это дадут. Патрик просканировал себя на предмет ревности, но ничего не обнаружил. У него было достаточно тёмных эмоций, но среди них не было соперничества со своим маленьким сыном. Томас наклонился вперёд во второй раз и с вопросительным лепетом протянул своё печенье Джулии, предлагая ей откусить кусочек. Джулия посмотрела на мокрое обмусоленное печенье, скорчила гримасу и сказала: "Фу. Нет, спасибо тебе большое".
Патрик внезапно осознал, что не мог бы заниматься любовью с кем-то, кто настолько не понимал щедрости Томаса. Или мог бы? Несмотря на своё резкое охлаждение, он чувствовал, что его вожделение продолжало метаться подобно обезглавленной курице. Теперь он достиг псевдо-отрешённости опьянения, небольшого пригорка перед болотом жалости к себе и потерей памяти. Он видел, что ему действительно нужно вылечиться, так не могло продолжаться. В один прекрасный день он бросит всё это, но он не мог этого сделать, пока не был готов, и не мог управлять тем, когда будет готов. Однако он мог приготовиться к тому, чтобы быть готовым. Он откинулся на стул и согласился, по крайней мере, на это: его делом до конца месяца было готовиться к тому, чтобы быть готовым выздороветь.