Э. Сент-Обин "С молоком матери"

[htrcecfvfltec]

Томас начал говорить в прошлом году. Его первым словом было "свет", вскоре за ним последовало "нет". Все эти оболочки испарялись и так основательно сменяли одна другую, что трудно было вспомнить начало, когда он говорил не столько для того, чтобы что-то рассказать, сколько чтобы понять, что это такое - вырваться из молчания в слова. Изумление постепенно сменилось желанием. Когда он что-то видел, то больше не удивлялся, он это хотел. Он замечал метлу на улице за сотню ярдов, когда остальные не могли ещё увидеть даже флюоресцентную куртку уборщика. Пылесосы тщетно прятались за дверями - желание давало ему рентгеновское зрение. При нём никто не мог долго носить ремень - он реквизировался для непонятной игры, в которой Томас с торжественным видом размахивал пряжкой, гудя как машина. Если они выезжали из Лондона, его родители нюхали цветы и восхищались видами, Роберт искал подходящие деревья, чтобы вскарабкаться, а Томас, который был ещё недостаточно далёк от природы, чтобы превращать её в культ, нёсся через лужайку к обмякшим виткам шланга, почти невидимым в некошеной траве.

На праздновании своего первого дня рождения на прошлой неделе Томас был впервые атакован мальчиком по имени Элиот. Внимание Патрика привлекла внезапная суматоха на другом конце гостиной. Томаса, который неуверенно ковылял со своим деревянным кроликом на верёвочке, сбил с ног здоровяк из его прогулочной группы и вырвал у него из рук верёвку. Он вскрикнул от возмущения и расплакался. Разбойник победоносно удалился, волоча за собой кролика, который стучал неровными колёсами.

Мэри кинулась к нему и подняла Томаса с пола. Роберт подошёл убедиться, что с ним всё в порядке, направляясь отвоёвывать кролика.

На коленях у Мэри Томас затих и перестал плакать. Он выглядел задумчивым, как будто пытался включить эту новую идею нападения на него в свою систему взглядов. Затем он сполз с колен Мэри и снова спустился на пол.

- Кто этот ужасный ребенок? - спросил Патрик. - Никогда не видел такое зловещее лицо. Он похож на председателя Мао на стероидах.

Прежде чем Мэри успела ответить, к ним подошла мать задиры.

- Вы нас извините, - сказала она. - Элиот такой боевой, ну прямо как его папа. Не хочу подавлять весь этот напор и энергию.

- Положитесь в этом на пенитенциарную систему, - ответил Патрик.

- Пусть попробует напасть на меня, - воинственно сказал Роберт, демонстрируя свои боевые движения.

- Давайте не будем глобализовать этот инцидент с кроликом, - сказал Патрик.

- Элиот, - сказала мать задиры особым фальшивым голосом, - отдай Томасу его кролика.

- Нет, - прорычал Элиот.

- О, дорогой, - сказала его мать, восхищённая его упорством.

Томас перенёс внимание на каминные щипцы, которые он с грохотом потащил из ведра. Элиот, осознав, что, должно быть, захватил не ту вещь, бросил кролика и направился к щипцам. Мэри взяла кролика за верёвочку и передала её Томасу, что заставило Элиота отвернуться от ведра - он был не в состоянии решить, за что ему бороться. Томас протянул верёвку от кролика Элиоту, который отверг её и с плачем заковылял к своей матери.

- Разве ты не хочешь щипцы? - попыталась она уговорить его.

Патрик надеялся, что станет обращаться с Томасом более разумно, чем с Робертом, не вселяя в него свои собственные тревоги и заботы. Барьеры всегда поднимались в последний момент. Он так устал. Барьеры всегда поднимались... конечно... он подумал бы, что... он гонялся за своим хвостом... собака лаяла на той стороне долины... мир внутри и мир снаружи проваливались друг в друга... он почти засыпал... возможно, ему это снится... на хрен всё это. Он сел и закончил мысль. Да, даже самая разумная забота несла с собой теневую сторону. Даже Джонни (впрочем, он был детским психологом) упрекал себя за то, что заставлял своих детей чувствовать, будто по-настоящему понимал их, будто знал, что они чувствовали, прежде чем они сами это понимали, будто мог читать их бессознательные импульсы. Они жили во всевидящей тюрьме его сопереживания и компетентности. Он украл их внутреннюю жизнь. Возможно, самое доброе, что мог сделать Патрик, это разрушить семью, чтобы дать своим детям простую и основательную катастрофу. В конечном счёте все дети должны были вырваться на свободу. Почему бы не дать им твёрдую стену, которую они будут пинать, высокую доску, с которой они спрыгнут. Господи, ему действительно нужно хоть немного отдохнуть.
(...)
Неудивительно, что Патрик всегда был уставшим и его отцовская забота ограничивалась краткими порывами. Сегодня Томасу нездоровилось. Его изводили ещё несколько прорезающихся зубов, дёсны воспалились, щёки покраснели и припухли, и он метался по комнате в поисках, чем бы отвлечься. Вечером Патрик наконец внёс свой вклад в виде быстрого тура по дому. Их первой остановкой была розетка под зеркалом. Томас смотрел на неё с вожделением, предвидя отцовское "нет, нет, нет, нет, нет". Он настойчиво мотал головой, нагромождая между собой и розеткой столько "нет", сколько мог, но вскоре желание снесло слабую плотину его совести, и он ринулся к розетке, импровизируя вилку своими влажными пальчиками. Патрик подхватил его на руки и потащил дальше по коридору. Томас закричал в знак протеста, засадив пару резких ударов по отцовским яичкам.

- Пойдем посмотрим на лестницу, - выдохнул Патрик, чувствуя, что было бы нечестно предложить ему что-то гораздо менее опасное, чем поражение электротоком. Томас узнал это слово и успокоился, зная, что неустойчивая алюминиевая заляпанная краской лестница в котельной несёт свой собственный потенциал для травм и смерти. Патрик слегка поддерживал его за пояс, когда он карабкался вверх по лестнице и чуть не опрокинул её. Спустившись обратно, ошалевший Томас, шатаясь как пьяный, рванул к паровому котлу. Патрик поймал его, не позволив врезаться в цистерну с водой. Он был полностью вымотан к этому моменту. С него хватит. Нельзя сказать, что он не внёс свой вклад в заботу о ребёнке. Теперь ему был нужен отдых. Он пошатываясь вернулся в гостиную с извивающимся сыном на руках.

- Ну как вы? - спросила Мэри.

- Он меня вымотал, - ответил Патрик.

- Неудивительно, ты был с ним целых полторы минуты.

Томас бросился к матери, в последнюю минуту теряя равновесие. Мэри поймала его, прежде чем он врезался головой в пол, и поставила на ноги.

- Не знаю, как вы справляетесь без няни, - сказала Джулия.

- Не знаю, как бы я справилась с няней. Я всегда хотела сама ухаживать за детьми.

- Некоторых материнство захватывает целиком, - сказала Джулия. - Должна сказать, это не мой случай, но ведь я была так молода, когда родилась Люси.

Чтобы показать, что она тоже сошла с ума на залитом солнцем юге, Кеттл спустилась к обеду в бирюзовой шелковой блузе и лимонно-жёлтых льняных брюках. Остальные домочадцы, по-прежнему одетые в промокшие от пота рубашки и брюки цвета хаки, оставили её там, где она хотела быть, одинокой мученицей своих собственных высоких стандартов.

Когда она вошла, Томас шлёпнул себя ладонями по лицу.

- Ах ты сладенький, - сказала Кеттл. - Что он делает?

- Прячется, - пояснила Мэри.

Томас отдёрнул руки и уставился на них, широко открыв рот. Патрик отшатнулся назад, поражённый его появлением. Это была новая игра Томаса. Патрику она казалась самой старой игрой в мире.

- Это так расслабляет, когда он прячется там, где мы все можем его видеть, - сказал Патрик. - Я боюсь того момента, когда он почувствует, что ему нужно покинуть комнату.

- Он думает, что мы не видим его, потому что он нас не видит, - сказала Мэри.

- Должна сказать, я разделяю его чувства, - сказала Кеттл. - Я бы хотела, чтобы люди смотрели на вещи точно так же, как я.

- Но ты же знаешь, что так не бывает, - возразила Мэри.

- Не всегда, дорогая, - ответила Кеттл.

- Не уверен, что тут у нас эгоцентричный ребёнок и хорошо адаптированные взрослые, - Патрик предположил ошибку в теории. - Томас знает, что мы не видим вещи так же, как он, иначе бы он не смеялся. Шутка - это смещение ракурса. Когда он закрывает лицо, то ожидает, что мы встанем на его точку зрения, а когда отрывает руки, то ждёт, что мы вернёмся к своей собственной. Это мы застряли в себе.

- Честное слово, Патрик, ты всегда так усложняешь, - пожаловалась Кеттл. - Он всего лишь маленький мальчик, он просто играет. Кстати, я кое-что вспомнила по этому поводу, - сказала она, словно перехватывая руль у пьяного водителя. - Мы с папой поехали в Венецию, ещё до свадьбы. Мы старались не попадаться никому на глаза, потому что в те времена такое ожидалось от неженатых пар. Ну и конечно, первое, что произошло в аэропорту - мы натолкнулись на Синтию и Людо. Мы решили вести себя почти как Томас и притвориться, что если мы не будем на них смотреть, они нас не заметят.

- И как, успешно? - спросил Патрик.

- Как бы не так. Они в полный голос позвали нас по имени на весь аэропорт. Я думала, было совершенно очевидно, что мы не хотели, чтобы нас заметили, но тактичность никогда не была сильной стороной Людо. Что поделать, мы издали все правильные звуки*.

(*make all the right noises - дословно "издавать все правильные звуки" - говорить, что от тебя хотят или ожидают услышать)

- Но Томас хочет, чтобы его заметили, это его великий момент, - сказала Мэри.

- Я не говорю, что это точно такая же ситуация, - сказала Кеттл, от раздражения слегка брызгая слюной.

- Что такое "правильные звуки"? - спросил Роберт у Патрика по дороге к столу.

- Всё, что говорит Кеттл, - ответил он, наполовину надеясь, что она это услышит.

То, что Джулия недружелюбно относилась к Мэри, делу не помогало - хотя чем бы могло помочь, если бы она была дружелюбна. Его верность Мэри не была под вопросом (или была?); вопрос был в том, сможет ли он продержаться без секса ещё хоть секунду. В отличие от необузданных аппетитов юности, его нынешнее влечение носило трагический оттенок - это было влечение к аппетитам, метавлечение, желание желать. Теперь вопрос состоял скорее в том, сможет ли он поддерживать эрекцию, а не в том, сможет ли он когда-нибудь избавиться от этой чёртовой штуки. В то же время влечение должно было культивировать простоту, оно должно было растворяться в объекте желания, чтобы скрыть свою трагическую природу. Это было влечение не к вещам, которые он мог получить, а к возможностям, которые он не мог вернуть. Что он будет делать, если получит Джулию? Просить прощения за то, что так опустошён, конечно. Просить прощения за то, что несвободен. У него был кризис среднего возраста (облегчи душу, дорогой, это тебе поможет), но это было ни о чём, потому что кризис среднего возраста был всего лишь клише, словесным тамазепамом, заставлявшим переносить переживания в сон, а переживания, которые он испытывал, терзали его наяву - в три тридцать грёбаной ночи.
(...)
Из коридора послышался плач Томаса. Эти звуки царапали ему нервы, как наждачная бумага. Он хотел утешить Томаса. Он хотел, чтобы Джулия утешила его. Он хотел, чтобы Мэри утешилась, утешая Томаса. Он хотел, чтобы всем было хорошо. Он больше не мог этого выносить. Он отбросил одеяло в сторону и стал ходить по комнате.

Скоро Томас успокоился, но его плач вызвал реакцию, которую Патрик больше не мог контролировать. Он собирался пойти в комнату Джулии. Он собирался превратить узкий земельный надел своей жизни в поле пламенеющих маков. Он медленно открыл дверь, приподняв её на петлях, чтобы не скрипела, и закрыл её за собой, удерживая ручку, чтобы не щёлкнула. Он медленно выпустил язычок защёлки в паз. Из-за детей в коридоре не гасили свет. Он был освещён как тюремный двор. Патрик прошёл по коридору, осторожно ступая с пятки на носок, до самого конца, до приоткрытой двери в комнату Люси. Он хотел сперва проверить, что та оставалась в своей комнате. Да. Отлично. Он вернулся к двери Джулии. Сердце колотилось. Он чувствовал себя ужасающе живым. Он наклонился к двери и прислушался.

И что дальше? Что сделает Джулия, если он войдёт к ней комнату? Вызовет полицию? Потянет его в постель, шепча: "Что же ты так долго?" Пожалуй, было несколько бестактно будить её в четыре утра. Может, ему лучше договориться о свидании на следующий вечер. Его ноги стыли на шестиугольных плитках.

- Папа.

Он обернулся и увидел бледного и нахмуренного Роберта, стоящего в дверях своей спальни.

- Привет, - прошептал Патрик.

- Что ты тут делаешь?

- Хороший вопрос, - сказал Патрик. - Ну, я услышал, как Томас заплакал... - Это было почти правдой. - И я решил посмотреть, всё ли в порядке.

- А почему ты стоишь возле комнаты Джулии?

- Я не хотел беспокоить Томаса, вдруг он снова заснул, - объяснил Патрик. Роберт был слишком умён для этой чуши, но, пожалуй, чуть-чуть мал, чтобы говорить ему правду. Через пару лет Патрик мог бы предложить ему сигару и сказать: "У меня эта довольно неловкая штука меццо-дель-камин, и мне нужен короткий роман, чтобы встряхнуться". Роберт хлопнул бы его по спине и сказал: "Я понимаю, старик. Удачи и счастливой охоты". Но пока ему было всего шесть лет, и от него приходилось скрывать правду.

Томас снова заплакал, словно спасая Патрика из затруднительного положения.

- Думаю, мне лучше зайти, - сказал Патрик. - Бедная мама не спала всю ночь.

Он стоически улыбнулся Роберту.

- Шёл бы ты лучше спать, - сказал он, целуя его в лоб.

Роберт с сомнением вернулся в свою комнату.

Заглушка розетки в захламлённой комнате Томаса отбрасывала на пол слабый оранжевый отсвет. Патрик пробрался к постели, в которую Мэри каждую ночь забирала Томаса из его ненавистной кроватки, и опустился на матрас, столкнув на пол кучу мягких игрушек. Томас корчился и извивался, пытаясь найти удобное положение. Патрик лёг на бок, балансируя на краю постели. Он заведомо не мог уснуть в этой сомнительной банке сардин, но если бы он сумел просто позволить своим мыслям плавно скользить, он мог бы немного отдохнуть; если бы он мог стать всемогущим и достичь расплывчатости сновидений без их мучительности, это было бы хоть кое-что. Он хотел просто забыть эпизод с Джулией. Какой ещё эпизод с Джулией?

Возможно, Томас не станет обломком крушения, когда вырастет. О чём ещё можно было просить?

Мысли поплыли, обрываясь на половине... на четверти, скользя вниз... вниз.

Патрик почувствовал сильный удар в лицо. Теплая струйка крови с металлическим привкусом залила ему нос и нёбо.

- Господи, - сказал он, - похоже, у меня кровь пошла носом.

- Бедняга, - пробормотала Мэри.

- Мне лучше вернуться к себе, - прошептал Патрик, скатываясь на пол. Он вернул на место плюшевых телохранителей Томаса и с трудом поднялся на ноги. Колени болели. Вероятно, это артрит. Он мог бы тоже перебраться в интернат для инвалидов, где жила его мать. Всем было бы удобно.

Он пошёл по коридору, втягивая голову в плечи и зажимая ноздрю костяшкой указательного пальца. Пижама была в пятнах крови: вот тебе поле маков. Было уже пять утра, слишком поздно для одной половины жизни и слишком рано для другой. Никакой надежды на сон. Лучше уж спуститься вниз, выпить галлон здорового органического кофе и оплатить несколько счетов.