Э. Сент-Обин "Плохие новости"

[htrcecfvfltec]

2

(...)

Был конец мая, стояла жара, и ему и впрямь следовало бы снять пальто, но оно служило защитой от тонких осколков стекла, которые прохожие походя запускали ему под кожу, не говоря уже о замедленных вспышках витрин, зубодробительном грохоте метро и душераздирающем падении каждой секунды, которая просачивалась как песчинка сквозь песочные часы его тела. Нет, он ни за что не снял бы пальто. Разве вы попросите омара раздеться?

Он глянул в окно и увидел, что они проезжают Шестую авеню. Сорок вторая улица, Сорок третья улица, переулок после Мис ван дер Роэ. Кто это сказал? Он не мог вспомнить. Слова других людей проносились у него в голове, как перекати-поле в продуваемой ветрами пустыне в первых кадрах «Они пришли из далёкого космоса».

И как быть со всеми этими персонажами, населявшими его, как если бы он был дешёвым пансионом: *сноска* Прирождённый Болтун O'Коннор, Толстяк, миссис Гарсингтон и все остальные, жаждущие оттолкнуть его в сторону и захватить слово. Временами он чувствовал себя телевизором, на котором кто-то другой очень быстро и нетерпеливо переключал каналы. Ну, почему бы им просто не отвалить. На этот раз он собирался распадаться на части молча.

Они уже подъезжали к "Пьеру". Царство ударов статического электричества. Дверные ручки и кнопки лифта пронзали тело искрами, которые пробивали себе путь сквозь мили толстого ковра, прежде чем забыться в земле. Как раз отсюда он начал делириозное падение во время последнего приезда в Нью-Йорк. Из люкса ровно с тем количеством китайщины, которое, как ожидалось, был способен переварить человек, с видом на Парк высоко над рёвом дорожного движения, он скользил всё ниже, через всемирно известную шероховатость отеля Челси, пока не приземлился в комнате размером с гроб на самом дне заполненного отбросами колодца на Восьмой улице, между C и D ["between coke and dope" - между кокаином и героином]. С этой позиции он с ностальгией оглядывался на отель, которым погнушался всего несколько недель назад из-за крысы в холодильнике.

Тем не менее на протяжении всего этого путешествия вниз по пристанищам Патрик никогда не тратил меньше пяти тысяч долларов в неделю на героин и кокаин. Девяносто процентов наркоты шли ему и десять процентов Наташе, женщине, которая оставалась для него непроницаемой тайной в течение всех шести месяцев, которые они прожили вместе. Единственное, в чём он был уверен, это в том, что она его раздражала; но с другой стороны, кто его не раздражал? Он беспрестанно жаждал беспримесного уединения, а когда получал, то жаждал его прервать.

- Отель, - сказал водитель.

- Ну, блядь, наконец-то, - пробормотал Патрик.

Одетый в серое швейцар приподнял фуражку и протянул руку, пока коридорный торопливо выскочил наружу забрать багаж Патрика. Одним приветствием и двумя выдачами чаевых позже Патрик весь в поту проследовал по длинному коридору, ведущему к стойке. Столы в Овальном зале были заняты парами обедающих женщин, которые ковырялись в тарелках с разноцветным латуком, игнорируя стаканы с минеральной водой. Патрик поймал своё отражение в большом позолоченном зеркале и отметил, что, по обыкновению, выглядел слишком разряженным и чрезвычайно больным. Существовал какой-то тревожный контраст между тщательностью, с которой была подобрана одежда, и расслабленностью лица, которое выглядело так, будто готово рассыпаться на части. Его очень длинное чёрное пальто, тёмно-синий костюм и тонкий чёрный с серебром галстук (купленный его отцом в начале шестидесятых) казались не имеющими никакого отношения к хаотично спутанной копне каштановых волос, обрамлявших мертвенно-белое лоснящееся лицо. Само лицо застыло в приступе противоречия. Полные губы были поджаты внутрь, глаза сощурены в узкие щели, вечно заложенный нос вынуждал его дышать через приоткрытый рот и придавал ему имбецильный вид; нахмуренные брови собирали лоб в вертикальную складку над носом.

После регистрации Патрик собрал все силы, чтобы как можно скорее пробиться сквозь длинную череду приветствий и чаевых, которые оставались лежать между ним и выпивкой в его номере. Кто-то провёл его к лифту, кто-то поднял его в лифте (это долгое выдохшееся беспокойство ожидания в наблюдении за цифрами, мелькающими до тридцати девяти), кто-то показал ему, как включить телевизор, кто-то положил на полку чемодан, кто-то указал, где свет в ванной, кто-то дал ему ключи от номера и наконец кто-то принес ему бутылку Джека Дэниелса, чёрное ведёрко с хрупкими кубиками льда и четыре стакана.

Он налил себе полный стакан поверх нескольких кубиков льда. Запах бурбона казался ему бесконечно тонким и острым, и когда он сделал первый обжигающий глоток, стоя у окна и глядя сверху на Центральный парк, разгорячённый и утопающий в зелени под распахнутым светлым небом, ему хотелось плакать. Это было так охрененно красиво. Он чувствовал, как его грусть и изнеможение плавятся в растворяющих сентиментальных объятиях бурбона. Это был момент катастрофического очарования. И как только он мог надеяться завязать с наркотиками? Они наполняли его такими сильными эмоциями. Чувство власти, которое они давали, было, нужно признать, несколько субъективным (управляешь миром из-под одеяла, пока не приходит молочник, а ты думаешь, что это явился взвод штурмовиков украсть твои наркотики и разбрызгать по стене твои мозги), но с другой стороны, жизнь вообще была настолько субъективной.

Ему было уже пора отправляться в похоронное бюро - было бы ужасно упустить шанс увидеть труп отца (пожалуй, он мог бы водрузить на него ногу). Патрик хихикнул и поставил пустой стакан на подоконник. Он не собирался принимать ни капли героина. "Я хочу сделать это абсолютно трезвым", - визгливо сказал он голосом мистера Маффета, его старого школьного учителя химии. Держи голову высоко, это было его философией, но сперва нужно немного транквилизаторов. Невозможно бросить всё сразу, особенно (хнык-хнык) в такой момент как этот. Ему нужно сойти в эту пульсирующую, разрастающуюся, чудовищную массу растительности, Парк, и достать колёса. Стайка чернокожих и латиноамериканских дилеров, зависавших у входа в Центральный парк напротив его отеля, издалека распознала в Патрике потенциального клиента.

(...)

На лестнице Патрик сунул кваалюд в рот, собрал немного слюны и протолкнул таблетку в горло. Уметь проглатывать таблетку без воды было важным навыком. Люди, которым нужно запивать, просто невыносимы, решил он, подзывая такси. "Мэдисон-авеню и Восемьдесят вторая улица", - сказал он, обнаруживая, что кваалюд, который как-никак был большой таблеткой, застрял у него в глотке на полпути. Пока такси разгонялось по Мэдисон-авеню, Патрик выворачивал шею в разных направлениях, пытаясь протолкнуть таблетку вниз до конца. К тому времени, как они подъезжали к Фрэнку Э. МакДональду, Патрик растянулся сзади, запрокинув голову и свесив её набок с края сиденья, его волосы касались чёрного резинового коврика, а сам он выжимал слюну из пересохших щёк и яростно сглатывал. Водитель посмотрел в зеркало заднего вида. Ещё один чокнутый.

В конце концов Патрик выбил кваалюд с занятой им позиции сразу под кадыком и вошёл в высокие дубовые двери похоронного бюро. Страх внутри него конкурировал с абсурдом происходящего. Молодая женщина за изогнутой дубовой стойкой с дорическими полуколоннами, установленными по обоим концам внутренней панели, была одета в синий пиджак и серую шёлковую блузку, как стюардесса рейса в загробную жизнь.

- Я хочу видеть тело Дэвида Мелроуза, - холодно сказал Патрик.

Она сказала ему пройти направо в лифт и подняться "прямо вверх" на третий этаж, как будто у него мог возникнуть соблазн остановиться и посмотреть по дороге на какие-нибудь другие трупы. Лифт был данью уважения французскому гобеленовому искусству. Над затянутой кожей скамьёй, на которой понёсший тяжёлую утрату мог передохнуть, прежде чем предстать перед трупом своего близкого, была вышита Аркадия, где придворный кавалер, изображающий из себя пастуха, играл на флейте придворной даме, изображающей из себя пастушку.

Вот он, тот самый великий момент: труп его главного врага, останки его творца, тело его умершего отца; тяжёлое бремя всего того, что было не высказано и никогда не было бы высказано; давление, понуждающее сказать это сейчас, когда не было никого, кто мог бы услышать, и ответить от имени своего отца, в акте аутотомии, который мог бы расщепить мир и превратить его тело в паззл. Вот оно.

Звуки, которые приветствовали Патрика, когда двери лифта открылись, заставили его задаться вопросом, не устроил ли Джордж вечеринку-сюрприз, но эта идея была слишком гротескной, учитывая, как затруднительно было бы разыскать в целом мире больше полудюжины человек, которые хорошо знали его отца и тем не менее симпатизировали бы ему. Он вышел на площадку и увидел за двумя коринфскими колоннами обшитую панелями комнату, заполненную ярко одетыми пожилыми людьми. Мужчины в лёгкой шотландке всех расцветок и женщины в больших белых и жёлтых шляпах пили коктейли и сжимали друг друга в объятиях. В глубине комнаты, в которую он непостижимым образом забрёл, был наклонно установлен открытый гроб, обитый изнутри белым атласом, в котором лежал педантично одетый миниатюрный человечек с белоснежными волосами, в чёрном костюме с бриллиантовой булавкой в галстуке. На столике рядом с ним Патрик увидел стопку карточек с надписью «На вечную память о Германе Ньютоне». Смерть, несомненно, была ошеломительным испытанием, но её мощь должна была бы превосходить всё, что он себе представлял, если бы она могла превратить его отца в маленького еврея с таким количеством занятных новых друзей.

Сердце Патрика ухнуло вниз и снова забилось. Он развернулся и ринулся обратно к лифту, где его ударило статическим зарядом, когда он нажал кнопку вызова. "Ну просто охренеть", - прорычал он, пиная стул в стиле Людовика XV. Двери лифта открылись, и он увидел толстого старика с обвисшей серой плотью, в немыслимых шортах-бермудах и жёлтой футболке. Герман явно оставил в завещании условие «Никакой скорби». А может, люди просто были рады видеть его мёртвым, подумал Патрик. Возле толстяка стояла его неряшливого вида жена, тоже в пляжной одежде, а рядом с ней молодая женщина со стойки регистрации.

- Это не тот грёбаный труп, - сказал Патрик, уставившись на неё.

- Ох, ну ничего себе, - сказал толстяк, как будто Патрик излишне драматизировал происшествие.

- Посмотрите ещё раз, - сказал Патрик, игнорируя престарелую парочку, когда они протискивались мимо.

Он уставился на регистраторшу своим фирменным тяжёлым взглядом, словно хотел расплавить её мозги радиоактивностью. Она казалась невозмутимой.

- Я уверена, что у нас в настоящий момент нет других приёмов, - сказала она.

- Мне не нужен приём, - сказал Патрик. - Я хочу видеть своего отца.

Регистраторша подошла к стойке, за которой Патрик впервые увидел её, и показала ему список «похоронных приёмов» в здании.

- Здесь нет никаких имён, кроме мистера Ньютона, - самодовольно сказала она, - поэтому я и отправила вас в Кедровый кабинет.

- А может, мой отец вовсе и не умер, - сказал Патрик, наклоняясь к ней. - Вот это и правда был бы удар. Может, это просто был крик о помощи, как вы думаете?

- Я лучше пойду уточню у директора, - сказала она, попятившись. - Простите, я на минуточку.

Она открыла дверь, скрытую в одной из панелей, и проскользнула в неё.

Патрик прислонился к стойке, задыхаясь от бешенства посреди чёрно-белых мраморных плиток, устилающих пол вестибюля. Точно такой же пол был в том холле на Итон-сквер. Он был на взводе, как и рука той старой леди. Она стискивала свою трость, её выступающие голубые вены стекали по пальцам в сапфировое кольцо. Скованная и осветлённая кровь. Старушка говорила с его матерью об их комитете, в то время как Патрик провалился в ощущение, что он делает вещи похожими. Теперь бывали дни, когда всё походило на всё остальное, и минимальный предлог для сравнения заставлял один объект поглощать другой в булимическом пире.

Да что за хрень тут творится? Почему так трудно было найти останки его отца? У него не было проблем с тем, чтобы обнаружить их в себе, только Фрэнк Э. Макдональд испытывал с этим какие-то затруднения. Пока Патрик истерически хихикал над этой мыслью, из-за панельной двери возник лысый гомосексуалист с усами, от которого веяло глубоким ощущением сдержанного врождённого таланта к похоронному бизнесу, и зацокал каблуками по чёрно-белым ромбам. Он без извинений сказал Патрику "пройдёмте сюда" и повёл его обратно в лифт. Он нажал кнопку второго этажа, не так близко к небу, как мистер Ньютон, зато без звуков коктейльной вечеринки. В тишине этого сдержанно освещённого коридора, следуя за семенящим впереди директором, Патрик начал осознавать, что впустую потратил свои защитные силы на самозванца. Истощённый фарсом поминок мистера Ньютона, теперь он был опасно уязвим перед воздействием трупа своего отца.

- Это здесь, - промурлыкал директор, теребя манжету. - Я оставлю вас с ним наедине.

Патрик заглянул в маленькую, полностью застланную ковром комнату. Чёрт побери. Что его отец делал в гробу? Он кивнул директору и медлил снаружи, чувствуя, как внутри него поднимается волна безумия. Что это значило, что он сейчас увидит труп своего отца? Что это должно было означать? Он застыл в дверном проёме. Отец лежал головой к нему, и лица не было видно, только седые завитки волос. Тело было накрыто тонкой обёрточной бумагой. Оно лежало в гробу, как подарок, который начали разворачивать, но на полпути прервались.

- А вот и папа! - недоверчиво пробормотал под нос Патрик, сжимая руки и обращаясь к воображаемому другу. - Не стоило беспокоиться!

Его снова охватил страх, но любопытство заставило его шагнуть в комнату. Увы, лицо не было покрыто, и Патрик был поражён благородством облика своего отца. Эта внешность, не связанная с личностью его отца и одурачившая так много людей, стала еще более наглой теперь, когда разрыв был полным. Его отец выглядел так, словно смерть была энтузиазмом, который он не разделял, но которым был окружён, как священник на боксёрском матче.

Эти моргающие глаза с кровоподтёками, которые оценивали каждую слабость, как пальцы кассира, пересчитывающего пачку банкнот, теперь были закрыты. Эта нижняя губа, которая так часто выпячивалась перед вспышкой злобы, теперь противоречила надменному выражению, успокоившему его черты. Она была прокушена (должно быть, он всё еще носил вставные зубы) в порыве ярости, протеста и осознания смерти.

Как бы подробно он ни отслеживал жизнь своего отца - он ощущал влияние этой привычки как загрязнение в своей крови, яд, который вводил не он сам, но который невозможно было вычистить или высосать, не иссушив пациента, - как бы подробно он ни пытался представить себе смертельное сочетание заносчивости, жестокости и уныния, которое господствовало в жизни его отца, и как бы страстно он ни желал, чтобы оно не господствовало в его собственной жизни, Патрик никак не мог шагнуть за ним в тот последний момент, когда он знал, что вот-вот умрёт, и был прав. Патрик довольно часто знал, что вот-вот умрёт, но всегда был неправ.

Патрика охватило сильное желание схватить губу отца обеими руками и разорвать её, как лист бумаги, вдоль раны, уже нанесённой зубами.

Нет, не то. Ему не пришла бы такая мысль. Непристойная потребность прыгать через карниз. Нет, ему не пришла бы в голову такая мысль. Никто не должен делать такого ни с кем. Он не мог быть таким. Ублюдком.

Патрик зарычал, его зубы оскалились и стиснулись. Он ударил костяшками кулака в стенку гроба, чтобы привести себя в чувство. Как он должен сыграть эту сцену из фильма своей жизни? Он выпрямился и презрительно усмехнулся.

- Папа, - сказал он со своим самым противным американским акцентом, - ты был так чертовски уныл, мужик, и теперь ты пытаешься заставить унывать и меня. - Он притворно сглотнул.
- Ну, - добавил он своим обычным голосом, - не повезло.